Читать книгу "Набоков в Америке. По дороге к "Лолите" - Роберт Роупер"

Английский язык полностью покорился Набокову лишь в 1946 году. В начале 1947 года он пишет Уилсону:

…тысячу лет ничего от тебя не получал. Как живешь? До тебя дошло мое русское стихотворение? Мой роман [“Под знаком незаконнорожденных”] должен появиться в начале июня… Из издательства мне прислали совершенно абсурдную аннотацию на обложку… Надеяться на то, что “Под знаком незаконнорожденных” принесет деньги, не приходится. Пишу сейчас две вещи. 1. Короткий роман о человеке, которому нравились маленькие девочки; называться он будет “Королевство у моря”. 2. Автобиографию нового типа – научная попытка распутать запутанный клубок человеческой личности; назвать ее собираюсь “The Person in Question”41.

Книги получились замечательными, увлекательными42, для большинства читателей – лучшим, что создал Набоков. Пожалуй, их можно даже назвать реалистичными – в том смысле, что в них изображен умопостигаемый мир, хотя и с нехарактерной для обыденной жизни подробностью. Уилсону, когда тот все-таки прочитал “Лолиту”, роман не понравился, но он все равно присоединился к хору тех, кто хвалил43 эссе, которые Набоков начал публиковать в журнале New Yorker (впоследствии они вошли в “Память, говори”). Ни мемуары, ни “Лолита” не были, в отличие от “Под знаком незаконнорожденных”, фантазией на политические темы: ни в первом, ни во втором произведении нет вымышленной страны.

И в том и в другом произведении встречаются сложные фрагменты, полные аллюзий, однако в “Лолите” Набоков все же отчасти скрывает свою эрудицию. В “Под знаком незаконнорожденных” рассуждения о Шекспире занимают почти целую главу и, хотя не выглядят в тексте чем-то чужеродным, все же сбивают ритм повествования – тем из читателей, кому не терпится узнать, что же было дальше, приходится запастись терпением. “Лолита”, напротив, читается легко, поскольку там нет лирических отступлений. Повествование от первого лица (Гумберта Гумберта) разворачивается гладко:

“Заставьте-ка маму повезти нас (нас!) на Очковое озеро завтра”. Вот дословно фраза, которую моя двенадцатилетняя пассия проговорила страстным шепотом, столкнувшись со мной в сенях – я выходил, она вбегала. Отражение послеобеденного солнца дрожало ослепительно-белым алмазом в оправе из бесчисленных радужных игл на круглой спине запаркованного автомобиля44.

Лежа в постели и перед сном распаляя себя мечтами, я обдумывал окончательный план, как бы получше использовать предстоящий пикник. Я вполне отдавал себе отчет в том, что мамаша Гейз ненавидит мою голубку за ее увлечение мной. Я замышлял так провести день на озере, чтобы ублажить и мамашу. Решил, что буду разговаривать только с ней, но в благоприятную минуту скажу, что оставил часики или темные очки вон там в перелеске – и немедленно углублюсь в чащу с моей нимфеткой45.

Фабула проста: ученый-педофил развлекается с малолеткой, которая в конце концов от него сбегает. Фабула романа “Под знаком незаконнорожденных”, который короче “Лолиты” на треть, напоминает лабиринт по сравнению с линейным сюжетом “Лолиты”, хотя, пожалуй, события последней можно назвать загадочными в том смысле, в каком и не снилось “Незаконнорожденным”. “Лолита” привлекательна еще и легкостью, с которой она читается. Гумберт так ловко завоевывает симпатии читателя своей болтовней, что поневоле подавляешь отвращение, которое вызывают его действия (“О, Лолита моя, все что могу теперь, – это играть словами”)46: простота, с которой нам удается проникнуть в его мировоззрение, подкупает. Нам бы возмутиться тем, что он держит в сексуальном рабстве девочку-подростка, отложить роман и взяться за более достойную книгу, однако ж мы этого не делаем.

“Другие берега” (и “Память, говори”), витиеватые по стилю, кому-то из читателей могли показаться трудными:

Учебный год длился с начала сентября до первой трети мая, с обычными праздничными перерывами, во время которых гигантская елка касалась своей нежной звездой высокого, бледно-зелеными облаками расписанного, потолка в одной из нижних зал нашего дома, или же сваренное вкрутую яйцо опускалось с овальным звуком в дымящуюся фиолетовую хлябь47.

С другой стороны, женщин из рода Корфов я вижу вполне отчетливо – прекрасные лилейно-розовые девы с высокими, румяными pommettes, бледно-голубыми глазами и той маленькой, похожей на мушку родинкой на щеке, которую моя бабушка, мой отец, трое или четверо его сестер и братьев, некоторые из моих двадцати пяти кузенов и кузин, моя младшая сестра и мой сын Дмитрий наследовали в различных степенях проявленности, будто более или менее четкие копии одной и той же гравюры48.

“Память, говори”, совсем в духе Пруста, с начала до конца посвящена экскурсам в личные воспоминания, но при этом текст нельзя назвать модернистским: он написан изящными, долгими, как глубокий вдох, предложениями, которые требуют вдумчивости, но не сбивают с толку. Возможно, читателям журнала New Yorker и приходилось искать такие термины, как hiemal (“зимний, застывший”) и французское pommette (“скулы”), в словаре, но все же “Память, говори” – невероятно прозрачные и ясные воспоминания, написанные в прекрасном классическом стиле, с идеальной выдержкой.

Набоков нуждался в деньгах. “…Финансы мои истощились”49, – пишет он Уилсону, узнав, что во второй раз фонд Гуггенхайма грант ему уже не даст. Планы снова съездить на Запад50 пришлось отложить сперва на год, потом на два, потом на три. Дмитрию “совершенно негде играть, да и не с кем – по соседству живут одни несносные сорванцы”51. Летом семейство совершало короткие вылазки на природу – на озеро Ньюфаунд в Нью-Гэмпшире, которое сейчас считается самым чистым озером в штате52, тогда же показалось Набокову “грязным”53. Впоследствии Набоковы рассказывали об антисемитизме54, с которым им довелось столкнуться в Нью-Гэмпшире, – и это после войны и репортажей из лагерей смерти. Встретив в меню некоего заведения строчку “Евреев не обслуживаем”, Набоков поинтересовался у официантки, отказались бы они обслужить мужчину, женщину и ребенка, которые приехали бы к ним на осле. Официантка не нашлась, что ответить. Набоковы покинули ресторан.

В других версиях этой истории55 – которые напоминают роман и фильм “Джентльменское соглашение” (вышли в 1947 году) – трое из Назарета приезжают “на старом форде”. В одной из версий с ними нет Веры, зато Дмитрий захватил с собой друга, и мальчишек поражает прямолинейность Набокова. Он тогда страдал от острого нервного истощения и в Нью-Гэмпшир отправился по рекомендации врача: измотанный работой над “Под знаком незаконнорожденных” и статьей по лепидоптерологии, Набоков обратился в клинику56 с жалобой на проблемы с сердцем, язву, рак пищевода и камни в почках. Доктор счел, что пациент здоров, но порекомендовал взять отпуск. В письмах Уилсону, датированных началом 1946 года, Набоков называет себя “импотентом”, причем, как ни странно, в отзыве о “Мемуарах округа Геката” (Memoirs of Hecate County) Уилсона, недавно опубликованном сборнике рассказов, который читатели активно раскупали – в основном из-за откровенных фрагментов о сексе: