Читать книгу "Англичанка на велосипеде - Дидье Декуэн"

В зависимости от времени года Эмили полагался либо лимонад (с джином), либо стакан теплого молока (с ромом). Именно там она впервые встретилась с людьми, которых Джейсон назвал китобоями. На ее взгляд, они мало чем отличались от моряков, которых она встречала в старой части города, за улицей Уайтфрайаргейт, если не считать того, что от них пахло дохлой чайкой, давно протухшей.

Гарпунщики были кряжистыми, с глазами навыкате от привычки постоянно всматриваться в даль, многие хромали, так как у них были перебиты ноги, если вдруг появившийся кит ударом гигантского хвоста переворачивал, разбивал в щепу, подбрасывал в серое небо вельбот, в котором они находились, порой устремляя лодчонку в такую высь, что она исчезала в ватном мареве, стелившемся по поверхности моря, и которой больше никто никогда не видел.

Что общего могло быть у Тредуэлла с этими людьми, с их грубыми, изъеденными солью лицами, иссохшими и почерневшими от переохлаждения губами? Но ведь и то правда, что сам он не убивал китов, а был лишь чистильщиком их остовов, одним словом, кем-то вроде грифа.

Он напоминал ей уинкте, тех молодых лакота, которые внезапно нарушали обычай, требовавший, чтобы мужчина был воином, охотником, продолжателем рода, и принимались одеваться, причесываться и украшать себя как женщины, охотно выполняя тяжелые женские обязанности.

— Какое имя вы бы мне дали, будь я вашей дочерью?

У каждого лакота[71] имелось тайное имя, известное только тому, кто его дал, и тому, кому оно было дано. Это имя обычно давалось индейцу таким человеком — уинкте, и оно было сильным талисманом, поскольку исходило от существа, отличного от остальных, ибо Великий Дух, компенсируя их недостаток, наделил уинкте особой властью — даром провидения, умением лечить болезни с помощью растений, а также способностью давать имена, приносящие удачу. Что ж, вполне логично и справедливо. Эмили не успела узнать, имелось ли у нее такое имя, дал ли ей его уинкте и что это было за имя, если его когда-то ей дали. Вот почему она порой ощущала что-то вроде наготы, от которой ее пробирала дрожь.

— Дать имя вам? Мне? Да что я могу в этом понимать?

— Попробуйте, — настаивала она. — И придумайте. Быстрее. Осталось пройти два ряда скамеек, и вам придется отпустить мою руку. Так дайте мне имя. Немедленно! Не задумывайтесь, окрестите меня первым же именем, которое придет вам в голову. Пусть оно даже будет нелепым, никто, кроме нас двоих, о нем не узнает.

— Мед, — произнес он, вдыхая ее аромат, отдававший смесью черной патоки и душистого сена, запах приятный, хотя и тяжеловатый.

И тут же пожалел, что не подобрал слова, которое лучше бы ей соответствовало, например, «ястребиный коготь», характерный для хищной птицы, поскольку Эмили была способна пронзать если и не ногтями, которые девушка стригла очень коротко, то остротой взгляда; или «кумарин», «чудо», «шелк», «вересковая пустошь», «белоусовый луг», «верность», «справедливость», «чистота» (которую он предпочитал «целомудрию»), «возрождение», «нимфа гор и лесов», «изумруд», «сапфировая колибри» (Тредуэлл видел эту маленькую синюю птичку в книжке о Венесуэле, еще в те времена, когда собирался туда поехать для охоты на горбатых китов).

— Мед, — повторил он. — Эмили Эхои Мед Фланнери.

— Сегодня мы собрались здесь перед ликом Господа нашего, — начал преподобный отец Эгатерст, — дабы соединить узами брака этого мужчину, Джейсона Фланнери, и эту женщину, Эмили О’Каррик…

— Простите, — поправил его Джейсон (в этот день на нем были сюртук, белый жилет, рубашка с жабо и серые кашемировые брюки в тонкую полоску), — правильнее будет Эмили Фланнери.

— Свою фамилию вы ей дадите, когда женитесь, а пока…

— Она уже носит эту фамилию, с тех самых пор, как американские власти позволили мне считать Эмили дочерью и растить ее как свою дочь. Кстати, об этом свидетельствует запись, сделанная в епископальной церкви Святого Креста в Пайн-Ридже, Южная Дакота. На следующий день после трагедии, произошедшей в Вундед-Ни, 30 декабря 1890 года, это решение властей было зафиксировано в церковной книге записей — синими чернилами и красивым крупным почерком преподавательницы Элейн Гудейл, — после того как оно было ратифицировано его преосвященством епископом Уильямом Хобартом Харом и преподобным отцом Куком, представлявшими епископальную церковь, равно как и доктором Истменом, военным хирургом американской армии. Желающие смогут убедиться в этом на месте. Поверьте, это будет прекрасное путешествие.

Никто из жителей Чиппенхэма понятия не имел, к какой части света относилась Южная Дакота и уж тем более где могло находиться местечко Пайн-Ридж.

События в Вундед-Ни ничуть не коснулись сознания этих людей, а если бы и коснулись, они ни за что на свете не связали бы с ними Эмили: все те годы, что она прожила в их среде, они привыкли видеть в ней девочку-сироту Лиама и Мэрин О’Каррик и никогда добровольно не расстались бы с этим образом. Для них Лиам и Мэрин были столь же реальны, как и любые другие обитатели Чиппенхэма, чьи надгробные камни покоились под сенью кладбищенской церкви.

Обман по имени «Эмили» врос в плоть городка, и никто не собирался от него избавляться. Главным свойством неправды вовсе не является ее туманность: напротив, главные ее свойства — долговечность и сопротивляемость. Неправда должна быть такой, чтобы на нее можно было опереться с той же уверенностью, с какой зимней порой путники перебираются на другой берег скованной льдом речки Уэлланд.

Часть третья

1

— Чай или шерри? — спросил Джейсон.

Доктор Леффертс выбрал шерри — но с капелькой джина, уточнил он. Пока Джейсон подносил ему бокал, Леффертс не отрывал взгляда от окна, словно ожидал, что во дворе вот-вот появится незнакомец в сопровождении трех огромных лающих псов, готовых на него кинуться.

— А что, миссис Фланнери нет дома? — наконец поинтересовался доктор. — Кажется, сейчас неподходящее время для собраний благотворительного общества.

— Эмили их не посещает.

— Надо же, — сказал Леффертс.

— Надо — что?

— Флоранс, помнится, не пропускала ни одного.

Кому, как не Джейсону, было знать, от скольких собраний отделалась Флоранс, предпочитая остаться в Пробити-Холле и предаться с ним любви, с наслаждением выпутываясь из красных и белых веревок, которые она сохранила от своих эскапологических номеров. Они играли в забавную игру, что якобы не в состоянии разделиться, как два миндальных ядрышка в одной скорлупе, потом дожидались полуночи, и тогда первый, кто вскрикивал «Здравствуй, Филиппина!»[72], получал маленький подарок, а подарок всегда был один и тот же — любовное объятие, только уже без красно-белых пут.