Читать книгу "Невероятный медовый месяц - Барбара Картленд"

— Думаю, что именно это событие заставило лорда Лайона и английского консула уехать сегодня утром.

— Почему французское правительство не настояло на том, чтобы сначала уехали все англичане? — спросила Антония с отчаянием в голосе.

— Правительство и комитет национальной обороны заявили, что при виде больших групп отъезжающих из города иностранцев могут произойти вол… В общем, это может деморализовать армию и горожан…

— Но все мы здесь — лишние рты, — недоумевала Антония.

— Вы не первая, кто об этом подумал, многие англичане того же мнения и не скрывают его, — ответил журналист, — к сожалению, французское правительство не внемлет голосу рассудка, а мне кажется, что этому правительству вообще все безразлично.

В голосе Лабушера звучала ярость, но он сумел взять себя в руки и более спокойно заявил:

— Я найду способ, чтобы вывезти вас из города, обещаю вам это. Но вы должны понимать, что я поступаю против собственных желаний — я предпочел бы удержать вас здесь.

Антония вопросительно посмотрела на Генри, не понимая, что он хотел сказать, но, встретив его взгляд, быстро опустила глаза.

— Я люблю вас, Антония, — произнес он громко и внятно. — И вы знаете это.

— Вы не должны… говорить… мне об этом… — запинаясь, ответила она.

— Разве это имеет значение? — спросил он. — Ведь мне известны ваши чувства ко мне. Он глубоко вздохнул и добавил:

— Я отдаю себе отчет в том, что слишком стар для вас. Если бы я был лет на десять моложе, клянусь, я сделал бы все, чтобы соблазнить вас. Однако при нынешних обстоятельствах я оставляю вас такой, какой встретил, — безупречной и незапятнанной. Несмотря на то, что в длинном списке моих сердечных побед вы, возможно, моя единственная любовь.

И было в голосе Генри что-то такое, отчего на глаза Антонии навернулись слезы.

Ей не требовалось лишних слов, она все прекрасно понимала и переживала из-за того, что невольно стала причиной страданий человека, который всегда был добр к ней.

Словно догадываясь, о чем она думает, Лэбби сказал:

— Быть может, когда-нибудь, когда станете старше, вы поймете, как трудно было мне вести себя сдержанно, оставаясь с вами наедине…

— Для меня так много… значила… ваша дружба… — смущенно произнесла Антония. — Я буду дорожить воспоминаниями о ней.

— Это вовсе не была дружба, Антония, — возразил Лэбби, — это была любовь! Любовь, которая очень сильно отличалась от чувств, которые я знал и переживал раньше. Порой мне казалось, что я вижу чудесный сон и вы существуете только в моем воображении.

— Вы не должны говорить со мной… подобным образом… — сказала Антония, но, произнося эти слова, она вдруг подумала, что, возможно, зря отказывается от любви Генри Лабушера. Герцог вряд ли станет препятствовать этому увлечению — в конце концов, он сам давно влюблен в маркизу, — и когда они вернутся в Англию, Антония в его жизни не будет значить ничего. Донкастеру станет все равно, любит она кого-нибудь или в нее влюбился кто-то.

Думая о своей дальнейшей судьбе, Антония отвернулась, чтобы лицо не выдало ее смятения, но Лэбби, продолжая говорить, положил руки ей на плечи и заглянул в глаза.

— Что же есть в вас такого, что отличает от других женщин? — спросил он в недоумении. — Вы вовсе не красавица, и все же я не в силах освободиться от ваших чар.

В его глазах она увидела боль и отчаяние.

— Ваш голос постоянно звучит у меня в ушах, — с грустью продолжал Лабушер, — по сравнению с вами другие женщины кажутся мне нескладными и неловкими. Я могу думать только о вас, о вас одной, Антония.

В его голосе чувствовалась такая страсть, что Антония внезапно смутилась, горячий румянец вспыхнул на ее щеках, ей стало неловко и даже немного страшно.

Лэбби убрал руки с ее плеч и, пройдя через всю гостиную, остановился у окна.

— Когда вы уедете, — сказал он, — у меня останутся лишь несбывшиеся мечты, и уже сейчас я. предвижу, что преследовать они будут меня до конца моих дней.

Антония сделала еле заметный жест, в котором выразилась вся ее беспомощность.

— Что я могу… сказать? — спросила она тихо. — Вы же знаете, я не хотела… причинить вам боль.

— Говорят, что лучше любить и потерять любовь, чем не любить вовсе, — но это так банально, — ответил Лэбби тоном человека, который насмехается над самим собой. — Так мне казалось прежде, однако в данном случае оказалось абсолютной правдой. Вы заставили меня пережить нечто совершенно чудесное, моя милая герцогиня.

— Что же именно? — недоуменно спросила Антония.

— Вы вернули мне веру в женщин. Я наблюдал, как они позорили и продавали Вторую империю. Я видел их жадность, лицемерие, коварство. Но вы вдруг открыли мне, что женщина может оставаться чистой и верной, искренней и неиспорченной.

Он одарил ее одной из своих циничных улыбочек, которая на сей раз показалась Антонии просто грустной, и произнес:

— Я всегда считал, что каждая женщина, которую ты любил, оставляет в твоей душе неизгладимый след, будто надпись на могильной плите. Вы начертали в моей душе: «Я возвращаю вам веру…»

— Благодарю вас, Лэбби, — мягко сказала Антония.

И, не дожидаясь, когда он попрощается с ней, вышла из гостиной, оставив его одного.

— Я вам не верю! — гневно воскликнул герцог.

— К сожалению, это правда, — спокойно ответил Генри Лабушер, смотря Донкастеру в глаза. — Вчера, двадцатого сентября, уланы из двух прусских армий обменялись рукопожатиями возле Версаля, который был сдан без единого выстрела.

Оба собеседника замолчали. Первым заговорил герцог:

— Значит, Париж отрезан от остальной части Франции. Я с трудом могу в это поверить!

— А что происходит на улицах? Что об этом думают парижане? — взволнованно спросила Антония.

— Люди устали и отчаялись ждать. Они говорят: «Ну пусть пруссаки подойдут, пусть наконец заговорят пушки! Слишком все это затянулось!»— ответил Лабушер и добавил: Законом предусмотрены жестокие кары за дезертирство.

— Это правильно, за дезертирство надо наказывать самым суровым образом, — заметил герцог жестко.

— Я не могу не испытывать жалости к солдатам, — сказал Лабушер. — Им больше всего досталось в этой войне, которая, кстати, им-то меньше всего и была нужна. Это их оставили без оружия, армиями командовали безобразно, и это не могло не сказаться на моральном и боевом состоянии войск. Молодые зуавы*[Зуавы — части легкой пехоты во французских колониальных войсках, комплектовавшиеся командованием главным образом из жителей Северной Африки и добровольцев-французов.] в панике бежали, когда впервые попали под огонь прусской полевой артиллерии.

— И что с ними стало? — Антония тоже пожалела солдат.