Читать книгу "Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко"

Начинал петь я в одиночку. Смотрел на Верочку, стоявшую в дальнем углу сцены, и пел:

«Вчера я видел вас случайно, Об этом знали вы едва ль. Следил всё время я за вами тайно, Ваш взгляд туманила печаль…»

На этом месте песню подхватывала Верочка, и мы продолжали вдвоем:

«Нахлынули воспоминанья, Воскресли чары прежних дней, И пламя прежнего желанья Зажглось опять в крови моей».

Пока Верочка пела, она медленно приближалась ко мне. Останавливалась, замирала на мгновение и так же медленно удалялась от меня. Дальше я снова пел один:

«Скажите, почему Нас с вами разлучили? Зачем навек ушли вы от меня? Ведь знаю я, Что вы меня любили, Но вы ушли. Скажите почему?»

Верочка останавливалась, оборачивалась, протягивала ко мне руки, и мы снова пели дуэтом:

«Скажите, почему Нас с вами разлучили? Зачем навек ушли вы от меня? Ведь знаю я, Что вы меня любили, Но вы ушли. Скажите почему?»

На бумаге не передать действия, которое происходило на сцене. Это надо было видеть. За пять минут мы с Верочкой разыгрывали пьесу под названием «Прощай, любовь». Закончив петь, мы секунд двадцать стояли, замерев с протянутыми друг к другу руками, а затем резко опускали руки и уходили каждый в свою сторону. Многие из публики плакали.

Осенью 1943 года, вскоре после начала совместной жизни, мы с Верочкой едва не поссорились, в первый и, я надеюсь, что в последний раз в жизни. Причиной послужили… концертные афиши. Для одного из наших совместных концертов я заказал афиши и дал в газеты объявления, на которых Верочкино имя было напечатано крупными буквами, а мое — маленькими. Верочка возмутилась. «Это же смешно! — кричала она мне в лицо. — Это глупо! Это выглядит как издевка! Вся Одесса знает, кто такая Вера Белоусова и кто такой Петр Лещенко! Зачем ты так сделал?!» «Вся Одесса знает, что Вера Белоусова жена Петра Лещенко, — ответил я, — и не увидит ничего странного в том, что твоя фамилия написана большими броскими буквами. В Одессе ценят галантность». Шутка помогла избежать ссоры, которая вот-вот грозила разразиться. Верочка успокоилась, но взяла с меня обещание, что впредь наши имена будут писаться буквами одинакового размера. Я согласился. Должен признать, что мой коварный расчет оправдался. Все обратили внимание на разницу в буквах, и наши афиши стали пикантной одесской новостью, что обеспечило нам аншлаг. Верочке о своем «коварном» расчете я рассказал много позже.

После закрытия ресторана «Лещенко» Кавура распродал имущество и прислал мне телеграмму с вопросом, как ему быть с моей долей. Приеду я за ней в Бухарест или же нужно отправить деньги в Одессу? Я ответил, чтобы он отдал деньги Зиночке. Сам же я в то время был гол как сокол. Жили мы впятером на то, что зарабатывали я и Верочка. Бедствовать не бедствовали, но и откладывать ничего не получалось, а полная неожиданностей артистическая жизнь приучила меня к тому, что непременно нужно иметь сбережения на черный день. На протяжении всей моей жизни с Верочкой ходят слухи о том, что она вышла за меня замуж, потому что позарилась на мое богатство. Такие слухи ходили в Одессе и нет-нет да и всплывают сейчас в Бухаресте. Наша разница в возрасте не дает сплетникам покоя. Не зная, что такое любовь, они ищут приземленные пошлые объяснения тому, как молодая девушка могла полюбить мужчину, годящегося ей в отцы[79]. Чем объяснить, как не любовью? Только тем, что девушка позарилась на богатство. У меня же в то время никакого богатства не было. Дом в Кармен Сильва я оставил Зиночке и Игорю, им же отдал то, что выручил Кавура после закрытия ресторана. Мне приходилось много работать, для того чтобы обеспечить мою новую семью и хоть понемногу откладывать деньги на черный день. В Одессе ходили немецкие марки, в Румынии — леи, но к обеим этим валютам у меня доверия не было. Я верил, что рано или поздно гитлеровская Германия и ее союзники потерпят крах. Поэтому откладывал золотые царские червонцы, которых в Одессе много ходило по рукам. Были даже такие умельцы, которые делали червонцы из золота. Проба была той же, что и при царе, умельцы выигрывали в том, что червонцы сбыть было много легче, нежели золотой лом.

Артист Василий Вронский, владелец Русского театра, предлагал мне на паях с ним открыть кабаре «Лещенко», но я отказался, несмотря на то что условия были привлекательными, примерно такими же, на каких я когда-то открыл ресторан в Бухаресте. Вронский вкладывал в ресторан деньги, а я — имя. Доходы он предлагал делить 2 к 1, 2 части — ему, 1 — мне. Предложи мне это кто другой, я бы согласился, но иметь дела с Вронским мне не хотелось. Вронский был из тех, кто пытается угодить и нашим, и вашим. Он пресмыкался перед румынами. Примар Одессы Пынтя был его старым знакомым еще с дореволюционной поры. Именно Пынтя помог Вронскому получить в аренду Русский театр на том основании, что он держал там антрепризу до революции и при белых. За аренду Вронский платил 20 % от сборов, хотя обычно примария сдавала недвижимость в аренду по фиксированным ставкам. Плати столько-то каждый месяц вне зависимости от выручки. Пынтя же пошел навстречу старому приятелю, сделал ему любезность, вдобавок обеспечил ссуду на ремонт театра, и все это Вронский усердно отрабатывал. Он превозносил румын до небес, на каждом шагу восхищался тем, какая замечательная жизнь настала с их приходом, ругал все советское, ставил у себя в театре антисоветские пьесы, дружил с главарем одесских белогвардейцев полковником Пустовойтовым и пр. Пустовойтов пытался и меня втянуть в свою организацию (не помню уже, как она называлась). Но я сказал ему, что служил в русской армии, а не у белых, после чего он «задушевных» разговоров со мной больше не заводил.

Среди русских Вронский прикидывался патриотом. Он часто заводил провокационные разговоры о «бедственной судьбе России», осторожно поругивал немцев и румын, шутил насчет того, что власть в Одессе румынская, валюта ходит немецкая, а дух все равно остается русским. Были люди, которые поддавались по неосторожности на его провокации и после сильно об этом жалели. Михаил говорил мне, что Вронский работает на сигуранцу[80], ссылаясь на некоего Фотю, от которого он получил эти сведения. Фотя официально был сотрудником жандармерии, а на самом деле — сигуранцы, который надзирал за порядком в Оперном театре, совмещая обязанности надзирателя и цензора. Однажды у Михаила с Фотей зашел разговор о Русском театре, и Михаил удивился тому, что там не было надзирателя от властей. «Зачем? — в свою очередь удивился Фотя. — Достаточно того, что там есть Вронский». Окончательно же я убедился в том, что Вронский работает на сигуранцу, когда в Русском театре жандармерия нашла двоих прячущихся евреев. Непосредственным пособникам за такое дело грозила виселица, а директору театра — крупные неприятности, вплоть до тюремного заключения. Порядок был строгим, считалось, что каждый начальник лично отвечает за то, что происходит в его владениях. Вронского арестовали, но через три дня выпустили, и он продолжал жить так, как жил раньше, а Пынтя и прочие чины примарии продолжали бывать у него в театре.