Читать книгу "Любовница смерти - Борис Акунин"

— Расскажите, что случилось в ту ночь, — попросилГэндзи, деликатно отвернувшись от Коломбины. — Отчего она вдруг побежалатопиться?

— Да ничего такого и не было. — Чиновница развеларуками. — Приехала она поздно, позже обычного. Сашенька у меня вольножила. Знала я, что ничего скверного она не сделает. Она часто поздновозвращалась, чуть не всякий день, но я ее обязательно дожидалась. Ирасспросами, где была да что делала, никогда ей не докучала. Захочет — самарасскажет. Она ведь особенная была, не такая, как другие девушки. Сижу, жду ее,и самовар наготове. Сашенька кушала мало, как воробышек, а чай любила, слиповым цветом… Стало быть, слышу — извозчик подкатил. А через минуту и онавошла. Лицо всё светится — никогда ее такой не видала. Ну тут уж я невыдержала, давай допытываться: «Что с тобой? Снова чудо какое? Или влюбилась?»«Не спрашивайте, мама», — говорит. Только я-то ее хорошо знаю, да и насвете не первый год живу. Видно мне: свидание у ней было, любовное. Страшно мнестало, но и радостно тоже.

Коломбина вздрогнула, вспомнив тот вечер, — какПросперо после сеанса велел Офелии остаться. О, мучитель! Тиран бедных кукол!Хотя что же ревновать к покойнице? Да и вообще ревность — чувство пошлое,недостойное. Если у тебя много соперниц, значит, ты выбрала достойный предметлюбви, сказала себе она и вдруг задумалась: а кто, собственно, предмет ее любви— Просперо или Смерть? Неважно. Попыталась вообразить себе Вечного Жениха, и онпредстал перед ней не юным Царевичем, а убеленным сединами старцем со строгимлицом и черными глазами.

— Чаю выпила всего одну чашку, — продолжаларассказывать губернская секретарша. — Потом встала вот тут, передзеркалом, чего отродясь не бывало. Повертелась и так, и этак. Засмеяласьтихонько и к себе пошла. Минуты не миновало — выходит обратно, даже башмакипеременить не успела. И лицо то самое, особенное. А глаза будто две льдинкипрозрачные. Я перепугалась. «Что, — говорю, — что такое?» Она мне:«Прощайте, маменька. Ухожу я. — И уже не здесь она, далеко, и на меня несмотрит. — Знак мне дан». Я кинулась к ней, держу за руку, все в толк невозьму: «Куда ночью-то? И какой такой знак?» Сашенька улыбнулась и говорит:«Такой знак, что не спутаешь. Как царю Валтасару. Видно, судьба. Я привыкла ееслушать. Пустите. Тут уж ничего не поделаешь. — Повернулась ко мне,посмотрела ласково. — И не прощайте, а до свидания. Мы непременносвидимся». Очень уж спокойно она это сказала. Я, дура, ручку-то ее и отпустила.А Сашенька поцеловала меня в щеку, накинула платок и за дверь. Задержать бы ее,остановить, да только не привыкла я ей перечить, когда она в своем особенномобразе состояла… Наружу за ней я не выходила. Уже потом, по следам ее каблучковразобрала: она прямо из сеней вышла в сад, да к речке, да сразу в воду… Даже неостановилась ни разу. Будто ждали ее там.

Гэндзи быстро спросил:

— Когда она вышла, вы в комнату к ней не заходили?

— Нет. Сидела тут до самого утра, ждала.

— А утром?

— Нет. Два дня туда не входила, то в полицию бегала, тоу ворот маялась. К речке невдомек было сходить… Это уж потом, когда из мертвецкой,с опознания, сюда вернулась, вот тогда прибрала у нее. И не хожу туда больше.Пусть всё как при ней будет.

— Можно заглянуть? — попросил Гэндзи. — Хотябы через п-порог? Входить не будем.

Комната у Офелии оказалась простенькая, но уютная. Узкая кроватьс металлическими шарами, на ней горка подушек. Туалетный столик, на которомкроме гребня да ручного зеркала ничего не было. Старый шкаф темного дерева,весь набитый книгами. У окна небольшой письменный стол с подсвечником.

— Свеськи, — сказал японец.

Коломбина закатила глаза, решив, что сын Востока простодушнопроговаривает вслух всё, что видит — читала, что есть у незамысловатых народовтакая привычка. Сейчас скажет: «Стол. Кровать. Окно». Но Маса покосился насвоего господина и снова повторил:

— Свеськи.

— Да-да, вижу, — кивнул тот. — Молодец.Скажите, Серафима Харитоньевна, вы что, вставили в канделябр новые свечи?

— Не вставляла я. Они нетронутые были.

— Значит, когда ваша дочь сюда вошла, огня она так и нез-зажгла?

— Выходит, что так. Я всё, как при ней, оставила,ничего не потревожила. Книжка вон на подоконнике раскрытая лежит — пускай так ибудет. Туфельки ее домашние под кроватью. Стакан с грушевым взваром — оналюбила. Может, душа ее когда-никогда заглянет сюда передохнуть… Некуда ведьдуше-то Сашенькиной приткнуться. Не разрешил отец Иннокентий в освященной землетело схоронить. Закопали мою девочку за оградой, как собачонку. И крест ставитьне позволил. Говорит, дочь ваша — грешница непрощаемая. А какая она грешница?Она ангел была. Побыла на земле малое время, порадовала меня и отлетелаобратно.

Когда шли назад, к коляске, и потом ехали по окутаннымпредвечерними тенями улицам, Маса сердито бурчал что-то на своем клекочущемнаречии и все никак не умолкал.

— Что это он вдруг разучился говорить по-нашему? —шепотом спросила Коломбина.

Гэндзи сказал:

— Из деликатности. Чтобы не оскорблять вашихрелигиозных чувств. Ругает последними словами христианскую ц-церковь заварварское отношение к самоубийцам и их родственникам. И он совершенно прав.

Черные розы

У входа во флигель на Поварской, где еще три дня назадпроживала Лорелея Рубинштейн, лежали целые груды цветов — прямо на тротуаре.Преобладали черные розы, воспетые поэтессой в одном из предсмертныхстихотворений — том самом, которое она впервые прочитала на вечере у Просперо,а вскоре вслед за тем напечатала в «Приюте муз». Среди букетов белелизаписочки. Коломбина вынула одну, развернула. Мелким девичьим почерком там былонаписано:

Ты покинула нас, Лорелея,

Указав и проторив путь.

Буду грезить, твой образ лелея,

Чтобы в ночь за тобой шагнуть.

Т. Р.

Взяла другую. Прочла: «О, как ты права, милая, милая! Жизньпошла и невыносима! Оля З.».

Гэндзи тоже прочел, глядя спутнице через плечо. Насупилчерные, изящно очерченные брови. Вздохнул. Решительно позвонил в медныйколокольчик.

Открыла пожухлая дама с боязливым, плаксивым личиком,беспрестанно вытиравшая платком мокрый красный носик. Назвалась РозалиейМаксимовной, родственницей «бедной Лялечки», однако из дальнейшего разговорастало ясно, что при Лорелее она состояла на положении не то экономки, не топросто приживалки.