Читать книгу "Досье генерала Готтберга - Виктория Дьякова"

Гораздо хуже обстояло дело с агентурой, которую с большим трудом мы формировали, начиная еще с Дзержинского вокруг Скоблина и его группы. Вернувшись в начале сорокового года на Лубянку, я узнала, что, испугавшись ежовских репрессий, к англичанам и французам сбежали многие нелегалы, внедренные нами в западных странах. В частности, Вальтер Кривицкий, на которого я рассчитывала сделать ставку. Осенью тридцать седьмого года, после ареста Кондратьева и Петровского, Кривицкий, соратник, даже друг Феликса Дзержинского, его личный помощник и доверенное лицо, не стал дожидаться, когда расправятся с ним, и попросил политического убежища во Франции, а потом в США. Чтобы заслужить доверие англичан, он выдал им более ста имен советских разведчиков за рубежом, большинство из которых работали на Скоблина. Я не говорю о тех, кто был отозван, расстрелян или томился в лагерях. Их также считали не на десятки, хотя разведчики — продукт штучный и эксклюзивный. Надо ли говорить, что это была катастрофа.

Все приходилось начинать с чистого листа, но положение в Европе изменилось — и не в нашу пользу. Германские и английские спецслужбы опутали европейские страны паутиной своих осведомителей, они все держали под контролем. Постепенно, пока не явно, но ощутимо, разворачивалась ползучая война, которая на невидимом фронте ощущалась со всей трагической напряженностью. Мы терпели одно поражение за другим и теряли последних верных людей.

Пакт Молотова — Риббентропа на некоторое время положил конец этому губительному процессу и дал нам возможность перевести дух. Для воссоздания новой сети заходить пришлось издалека, аж из Австралии, где, по счастью, резидентура НКВД осталась нетронутой. До Южного полушария Ежов не успел дотянуться ручищами в «ежовых рукавицах», удушающими гидру предательства, как о нем шутил наш карикатурист Боря Ефимов.

Но все это происходило уже без меня. Полгода, которые я проработала на прежней должности в НКВД после того, как врачи сочли мое состояние достаточно стабильным, показали, что на самом деле я больше не гожусь для столь напряженной деятельности, требовавшей постоянных командировок за границу. Едва ли не каждые две недели я снова попадала на больничную койку без особых гарантий на выживание. Лаврентий молчал, с терпением относясь к моей болезни, и очень надеялся, что улучшение станет более продолжительным, но я понимала сама — надо уходить, так работать нельзя. И подала рапорт. Сначала его отвергли, но после очередного врачебного консилиума удовлетворили. Надежды таяли, даже самые лучшие доктора не могли прогнозировать, проживу ли я следующий год, так как процесс, проходивший в моем мозге, приводил их в замешательство. Они не находили объяснений. И, пока не поздно, советовали облегчить нагрузку — и физическую, и умственную.

Я отошла от дел и снова уехала в Белозерское. Как мне казалось, если не навсегда, то очень надолго. Мне пришлось вернуться 22 июня 1941 года. По личному указанию Сталина меня назначили в политуправление, на ППР — партполитработу.

В невероятно напряженные месяцы начала войны руководству страны пришлось во многом пересмотреть свои прежние убеждения. Стали очевидны трагические плоды деятельности «конной коалиции», надеявшейся на могущество Красной армии, сжимающей штык «мозолистой рукой» у самого горла мировой буржуазии. С неумолимой очевидностью проступила правота Тухачевского, предупреждавшего о плачевных последствиях подчинения интересов обороны страны политическим разногласиям и сварам. Теперь бы вернуть всех, кого расстреляли в тридцать седьмом, командных кадров катастрофически не хватало. Оставалось только освобождать заключенных из лагерей. Это и начали делать с похвальной оперативностью. Еще бы — враг катился по стране, практически не встречая достойного сопротивления. В считанные дни немцы оказались в самом сердце Советской державы — у Киева и Смоленска.

Многие утратили присутствие духа, сохранять дисциплину становилось все труднее, появились паника, страх, в плен сдавались не то что ротами или батальонами — дивизиями. Настроение надо было переломить, не жалея усилий, и в те полные трагического напряжения дни оказалось, что моя новая работа ничуть не менее важна, чем прежняя.

Во-первых, мы сразу же взялись за воплощение плана, созданного еще в тридцать девятом, и активировали базы на территории Белоруссии, Украины и Прибалтики, которые оказались под гитлеровцами. Всем партийцам, от высших чиновников до простых членов, было приказано оставаться на местах и, установив связь с центром, начинать подрывную деятельность. Так сформировался отряд, в котором ты, Лиза, оказалась в августе сорок первого под Таллинном. Симаков трудился неустанно, и вскоре у нас появились первые успехи, которые мы сразу же стали пропагандировать, чтобы поднять дух как можно большего числа людей.

Кроме того, мы мобилизовали всю творческую интеллигенцию, не давая ей задуматься о том, что будет, если немцы все-таки возьмут Москву. Подобные разговоры не допускались. Боря Ефимов рисовал издевательские картинки на Гитлера и его окружение, и прямо из-под его карандаша они, растиражированные, отсылались в окопы. С одним таким плакатом я сама приехала к Рокоссовскому под Волоколамск. Танки фон Бока утюжили панфиловскую дивизию, но так и не прорвались к Москве. Спустившись в блиндаж генерала, я услышала, как он кричит по телефону, перекрикивая обстрел: «Петровский, прикажи ставить пушки на прямую наводку. Я знаю, что трудно, что нет людей, но надо держаться, Алексей!»

Я выронила планшет, который держала в руке. Я не могла поверить в то, что услышала. Алексей жив… После того как битва стихла, я попросила Константина вызвать Петровского к себе. Он приехал из самой гущи сражения, покрытый гарью, дважды раненый. Он не знал, что увидится со мной. И остолбенел, когда, спустившись к генералу, увидел меня за столом. Константин вышел, оставив нас одних. Я не могла вымолвить ни слова. Молча смотрела на него, по моим щекам катились слезы. Он подошел, сдернул рукавицы с рук, я увидела, что пальцы на руках черные и едва слушаются его. Он прикоснулся к моим плечам, с тихим вскриком я прижалась лицом к его груди. Только тогда я узнала, что Кондратьева и Петровского не расстреляли, Сталин приказал сохранить им жизнь, и как оказалось — очень кстати.

Кондратьев вернулся на Лубянку и стал заместителем Берии, теперь он работал с новой агентурой, и я не сомневалась, что весьма успешно. Это проявилось совсем недавно, при подготовке операции по окружению Паулюса здесь. Я знаю, что именно благодаря деятельности наших разведчиков, внедренных уже после расстрела Ежова, мы все-таки переиграли абвер и, проведя успешную дезинформацию, заманили Паулюса в котел.

Алексея же направили по его второй специальности — командных кадров в артиллерии было мало, а у него за плечами училище и три курса академии. Узнав о том, что подписан приказ о досрочном освобождении, Кондратьев и Петровский, не дожидаясь транспорта, через тайгу добирались до железнодорожной станции, попали в буран, тогда Алексей и отморозил руки, а Кондратьев — одну ступню, которую пришлось ампутировать, но они торопились снова оказаться полезными своей стране, которая обошлась с ними крайне немилостиво.

Позднее Алексей рассказал мне, что, перед тем как в лагерь пришел приказ, он видел меня во сне, впервые за несколько лет, которые мы провели в разлуке. Ему сказали, что я умерла, и он думал, что я забочусь о нем с того света. Он стремился в Москву, куда уже подходил враг, и не знал, что торопится на встречу со мной. Но в те несколько мгновений, которые мы провели в землянке под Волоколамском наедине, мы почти ничего не успели сказать друг другу. В землянку спустился Константин, коротко сообщив, что танки фон Бока все же прорвались по флангу и движутся к столице. Вскоре появился Жуков. Они яростно спорили с Рокоссовским, стоит ли отходить на новый оборонительный рубеж за Истру или маневр отнимет время, не принеся результата. Я слышала, как Георгий Константинович твердо сказал: «Стоять насмерть, Костя! Стоять и умирать, третьего нам не дано! Стоять и умирать! Все — исполняйте, товарищ Рокоссовский!» И исполняли.