Читать книгу "Досье генерала Готтберга - Виктория Дьякова"

Однажды в усадьбу нагрянула подвыпившая команда чекистов, проводивших расстрелы кулаков в соседних деревнях. Все они были изрядно навеселе, и так как уже опускался вечер, требовали постой. Я отказала им и тем самым вызвала гнев главного среди них, поскольку он привык, что все и вся в округе подчиняются ему беспрекословно. Не удосужившись спросить ни имени моего, ни рода занятий, он, видимо, по внешности определил во мне «контру» и, схватив за рукав, стащил с крыльца в сад. Крикнул помощника из сослуживцев, и как я ни сопротивлялась, вдвоем раздели меня донага и привязали к дереву. Старик Кузьма пытался защитить меня, но его свалили ударом приклада по голове, а жену его заперли в чулане. Больше в доме никого не было. На потеху всем сослуживцам старшой снял портки и принялся меня насиловать. Потом позволил сделать то же самое всем остальным. Когда я уже была едва жива, они собрались ехать дальше, но, не желая оставлять меня в живых, напоследок выпустили в меня восемь пуль и думали, конечно, что убили.

Всю ночь я пролежала на мокрой, холодной земле, не в силах пошевелиться. Конечно, я бы умерла, так как потеряла много крови, но рано утром в усадьбу приехал мой куратор из Вологды, с ним несколько гэпэушников. Они были потрясены тем, что увидели. Меня немедленно отвезли в город в больницу, туда же отправили и деда, по счастью, он тоже остался жив. Обо всем немедленно доложили в Москву. Поскольку «хозяин» лично распорядился направить меня в Белозерское, то время от времени он спрашивал обо мне через своего секретаря Поскребышева. Так получилось, что заместитель Ежова получил сообщение из Вологды как раз в тот момент, когда разговаривал со всесильным посланцем «хозяина» и не смог скрыть случившееся. Было приказано немедленно начать следствие и найти виновных во что бы то ни стало. Их нашли и расстреляли, всех, до единого. Но со мной дело было худо. Вологодские врачи сделали все, что могли, они удалили из моего тела семь пуль, но одна застряла в нижней задней части черепа и причиняла мне адскую боль. Извлечь ее не удалось, более того — в результате не очень квалифицированного хирургического вмешательства пуля как бы провалилась, войдя во внутренние ткани. Достать ее оттуда могли только московские светила. Но на то, чтобы доставить меня в столичную клинику, требовалось разрешение «хозяина». А это значит, ему надо было сообщить также о том, что операция была проведена неудачно и положение в результате ее только усугубилось. Это вполне могло означать конец карьеры для главного врача больницы и даже его арест. И не только для него одного. Неприятные последствия могли обрушиться и на местные власти. Потому вологодские чиновники от медицины долго тянули время. Они скрывали от Москвы мое состояние, отписываясь, что оно улучшается, а положение тем временем становилось критическим.

Неизвестно, чем бы закончилась для меня эта волокита, но осенью 1938 года Ежов был снят со всех постов и расстрелян. Его место занял Лаврентий Берия, который и вспомнил обо мне. Взяв информацию, накопившуюся у Поскребышева, он изучил ее и, узнав, что я до сих пор нахожусь в вологодской клинике, послал офицера, чтобы разобраться. Вот тут и выяснилось, что до смерти мне, не образно, а прямо говоря, осталось два дня. По приказанию Берии за мной выслали самолет и перевезли в Москву. Вокруг меня собрались лучшие доктора, но все они только разводили руками — поздно, ничего сделать нельзя. Наконец стало ясно, что больше медлить нельзя — надо обо всем доложить Сталину. Тот лично беседовал с врачами, но их вердикт не оставлял никакой надежды — спасти нельзя. Конец.

Опять конец. Который уже раз в моей жизни он наступал. Все его ожидали, в том числе и я, а он все медлил. Смерть совершенно неожиданно помиловала меня, отступив, не по приказу вождя, не по ходатайству Берии, не усилиями врачей, просто так, сама по себе. Омертвение тканей вдруг прекратилось, мозг словно переработал попавший в него инородный предмет, смирился с его существованием и продолжил привычную свою деятельность. Боль прошла, ко мне вернулось ясное сознание, я даже смогла вставать с постели. Вскоре меня выписали из клиники и привезли в нагну с Алексеем квартиру на улице Горького, которая сохранилась за мной и пока пустовала.

При мне постоянно находились дежурный доктор и медсестра, почти ежедневно меня навещали Берия и Поскребышев. О состоянии докладывалось лично Сталину. Раз в месяц собирался консилиум из самых значительных светил в области медицины, которые осматривали меня и решали, что делать дальше. Берия очень рассчитывал на то, что я вернусь в НКВД. От Ежова ему досталось печальное наследство, особенно в том, что касалось нашей агентуры за границей. Фактически вся сеть, созданная с таким трудом до и после проведения операции «Трест» при участии Дзержинского, была разгромлена. Сотни агентов, внедренных с колоссальным трудом, отозваны и казнены без суда и следствия. А ситуация в Европе в свете растущих амбиций Гитлера становилась все более угрожающей. Германия уже присоединила к себе Австрию, после мюнхенского конгресса пала Чехословакия, став протекторатом. Фюрер собирал войска для решительного броска через Ла-Манш на Англию. Политика сдерживания агрессора, проводимая правительством Чемберлена, полностью провалилась, премьером в Лондоне стал Уинстон Черчилль, активно желавший сколотить коалицию, которая смогла бы оказать сопротивление нацистскому режиму. И в такой напряженной обстановке мы фактически остались без агентуры. Всучив нам досье Тухачевского, германская разведка убила двух зайцев, она не только обезглавила Красную армию, потерявшую в результате чисток до половины своего командного состава, но и вырвала зубы у разведчиков, дав Ежову «карт бланш» в его совершенно безумных действиях.

— Катерина, — говорил мне на грузинский манер, чуть-чуть нараспев Лаврентий, присев рядом с моей постелью, — Скоблина, конечно, не вернешь, но кто-то же остался, кто работал с ним. Нам надо внедрить в Берлине верного человека, такого, который давно бы уже жил на Западе, мы не можем посылать отсюда, это верный провал. Не может быть, чтобы от Скоблина не осталось ни одной ниточки. Катерина, вспомни. Вот посмотри, я принес тебе материалы, — он пододвинул мне папку. Но мое выздоровление шло очень медленно. Любое напряжение вызывало немедленный приступ, я с трудом говорила, и, тяжело вздохнув, Лаврентий уходил, с грустью понимая, что все ему придется делать самому.

— Нам надо, — как-то сказала я ему, — не только снова влезать в Берлин и в Прагу, нам следует готовить тайные базы на своей территории, на случай, если они окажутся захвачены.

— Захвачены? — переспросил он в явном смущении, но без удивления. И я поняла, что он сам, а значит, и Сталин давно уже думают об этом.

Мы использовали множество верных людей, которые с началом войны ушли в подполье и возглавили партизанскую войну на оккупированных землях. Возглавил эту работу, — Катерина Алексеевна задумалась, вспоминая. Потом обратилась к Лизе, сидевшей, затаив дыхание, в уголке и со вниманием слушающей захватывающий монолог Белозерской. — Так вот, курировал эту работу с партизанским движением, — продолжила рассказ Белозерская, — знакомый тебе Николай Петрович Симаков, помощник Петровского, преданный мне и Алексею человек. Именно он в ноябре 1941 года рассказал мне, что тебя, Лиза, совершенно необоснованно обвиняют в малодушии и предательстве. Хотя к тому времени я вынуждена была покинуть службу в НКВД из-за здоровья, которое подводило меня часто, я использовала свое влияние на Лаврентия, чтобы делу не дали дальнейший ход. Ведь мне хорошо были известны все подробности операции, и я доверяла Симакову.