Читать книгу "Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны - Наталья Борисовна Граматчикова"

id="id9">

Глава 6. ОЗЕРО НУМТО: «Я ПОЛЮБИЛ ЭТУ МОГИЛУ…»[371]

События на озере Нумто в «чекистском эпосе» и эго-документах[372]

(Граматчикова Н. Б.)

События, о которых пойдет речь, произошли в начале 1930‐х годов в Березовском районе нынешнего ХМАО, в окрестностях озера Нумто (350 километров к северо-западу от Сургута). Они вошли в советскую историографию как Казымский мятеж, а в постсоветскую — как Казымское восстание и стали первым крупным эпизодом в цепи урало-сибирских выступлений северных народов (ханты, коми, ненцев) против советской власти[373].

Основными причинами вооруженного сопротивления коренных народов Приобья политике советского правительства стали агрессивные методы ликвидации традиционной социально-экономической структуры этих народов, их насильственная аккультурация и рост экономической эксплуатации региона. Казымское восстание не стало исключением.

Бассейн реки Казым был местом кочевий казымских хантов, соседствовавших с ненцами на востоке, близ озера Нумто, и с коми-зырянами. С XIX века на этих территориях существовала сеть русских факторий — пунктов для закупки добытой охотниками пушнины и снабжения местного населения охотприпасами, продовольствием и предметами домашнего обихода. Такие фактории представляли собой большие дома-магазины, функционирующие круглогодично либо сезонно (зарисовку из жизни фактории на Оби представляет, например, очерк К. Носилова «На барке рыбака»[374]). До конца 1920‐х влияние советской власти на жизнь кочевников тундры было минимальным: ни школ, ни больниц, ни ветеринарной службы здесь не было. В период коллективизации в 17 километрах от устья реки Казым, притока Оби, была построена культбаза, которая должна была стать новой опорой советской власти в регионе[375].

Торжественное открытие поселка состоялось 14 ноября 1931 года. Штат Казымской культбазы включал в себя 37 работников и размещался в 14 постройках (больница, школа-интернат, Дом народов Севера, ветеринарный пункт, банно-прачечная, три жилых дома для работников культбазы, небольшая электростанция и др.). Координация работы культбазы была возложена на Казымский туземный (районный) совет, образованный еще в 1926 году с центром в селе Полноват. Активная деятельность тузсовета началась одновременно с запуском культбазы, на самой базе действовала партячейка из четырех коммунистов во главе с Ф. Я. Бабкиным, начальником Казымской культбазы.

Казымское восстание — это серия акций местных жителей, направленных против экономического и культурного присутствия советской власти в регионе. На разных этапах в них участвовало до нескольких сотен человек со стороны хантов и ненцев. Начавшись с жалоб, к концу 1931 года протест вылился в первую насильственную акцию — отряд хантов подошел к культбазе и забрал учившихся там детей домой. В 1932 году противоречия усугубились в связи с выпущенным советской властью разрешением на отлов рыбы в священном для хантов озере Нумто и взаимными захватами заложников.

Кульминацией протеста стали захват и убийство хантами пяти делегатов под руководством секретаря Березовского райкома П. В. Астраханцева в декабре 1933 года. Сразу после потери связи с бригадой переговорщиков, еще до того как судьба заложников стала известна, из Свердловска в Приказымье был послан отряд ОГПУ для подавления восстания. Его руководителями были назначены С. Г. Чудновский и Д. А. Булатов[376]. Отряд включал как сотрудников ОГПУ, так и местных и областных партработников (из Казыма, Березова, Остяко-Вогульска и др.). Подавление восстания обошлось без масштабных боевых столкновений — прямые человеческие потери составили не более десяти человек с каждой стороны. В результате действий сотрудников ОГПУ идейные вдохновители восстания были убиты, несколько десятков человек (ханты и ненцы) арестованы и осуждены.

Восстание довольно скудно документировано, немногочисленные сохранившиеся источники были недоступны в советский период. Так произошло, например, с эго-документами, к которым мы обратимся в данной главе, и с материалами допросов участников восстания. Устная память потомков северян-участников бытовала в их семейном кругу и, разумеется, оставалась за пределами официальной историографии восстания. Последняя, в свою очередь, была представлена практически исключительно краеведческой литературой 1960‐х годов, написанной в духе «чекистского эпоса», где герои-чекисты несут свет цивилизации в дикие регионы страны.

В этой ситуации сопоставление эго-документов 1930‐х и 1970‐х годов и «чекистского эпоса» 1960‐х дает возможность понять особенности сформулированных в разных условиях и обстоятельствах воспоминаний о восстании — их образного и мотивного наполнения, субъектной принадлежности, существовавших дискурсивных практик. Таким образом, нашей главной задачей будет анализ того, как формируется и транслируется память о восстании и как официально утвердившиеся подходы к рассказу о восстании влияют на более поздние воспоминания участников. Анализ ограничен памятью «победившей» стороны. Я не буду следовать хронологическому порядку возникновения источников, а буду рассматривать их в порядке появления в публичном поле. Такой подход позволяет лучше представить динамику памяти о восстании.

1. «БЫЛИ О ЧЕКИСТАХ» М. БУДАРИНА: «ПОБЕДА ПРАВДЫ» В СОВЕТСКОМ ДИСКУРСЕ

Михаил Ефимович Бударин (1920–2003) — один из самых известных омских советских историков и краеведов. Его отец был членом социалистической коммуны, а после служил в милиции Ишима. Сам М. Бударин начал свой профессиональный путь как журналист ишимской газеты «Серп и молот» и «Омской правды», после работал собственным корреспондентом «Известий» по Омской и Тюменской областям. В 1950‐х годах он переквалифицировался в академического историка-краеведа, в 1971 году защитил докторскую диссертацию по истории народов Севера. Среди его работ — «Прошлое и настоящее народов Северо-Западной Сибири» (1952), «Боец с душой поэта: Повесть-хроника о Валериане Куйбышеве» (1988), «Омский государственный педагогический университет (1932–2000): Исторический очерк» (2000), «История педагогического образования Западной Сибири» (2002)[377]. Именно в качестве профессионального историка он позиционирует себя в интересующем нас сборнике очерков «Были о чекистах», впервые опубликованном в 1968 году, а затем переизданном с изменениями и дополнениями в 1976 и 1987 годах[378].

«Были о чекистах» — это собрание героических историй о деятельности сотрудников органов. Хронология очерков охватывает период с революции до конца 1940‐х. Пожалуй, это самая известная летопись сибирской ЧК, о популярности которой свидетельствуют многочисленные переиздания. Книга является ярким примером того, насколько органичным в советской историографии оказывалось соединение научно-исторического, беллетристически-краеведческого и публицистического подходов к изложению событий. Общая концепция «Былей о чекистах» проявляется в стихотворных эпиграфах к изданию авторства И. Уткина (1903–1944) и Я. Смелякова (1913–1972). Разделенные десятилетиями стихи содержат перекликающиеся метафоры «людей-шпал». Уткин, продолжая хрестоматийную линию «Баллады о гвоздях» Н. Тихонова (1919), славит «вспоившую нас грудь» тех, «что легли как шпалы, под наш железный путь». Смеляков через три десятилетия после Уткина воспевает «боевые шпалы» в петлицах «за легендарные дела» как знак самопожертвования «командармов Гражданской»: «По этим шпалам вся Россия, / как поезд медленно прошла» (1966)[379]. Таким образом, история спецслужб отождествляется с историей России, а «молодцеватые и бледные» командармы Смелякова оказываются эмоциональным камертоном, на который ориентируется М. Бударин. Сутью «документально-художественных очерков» (с. 11) становится не реконструкция события, а то самое