Читать книгу "Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны - Наталья Борисовна Граматчикова"

class="p1">Вопрос: А его приглашали?

Ответ: Ну, приглашали, там, не знаю, ну, классные руководители.

Вопрос: А зачем они такое хотели, раньше молчали-молчали об этом, а тут стали приглашать, детей учить?

Ответ: Ну, интересно стало людям, вот…[362]

Подобного рода активность имела место и в Тюменской области[363].

При этом все же респонденты часто совершенно определенно указывали на упорное молчание в позднесоветскую эпоху старших членов семьи: «Разговоров вообще на эту тему [тему крестьянского восстания] не было. Это был плод запретный, что явно об этом нельзя было говорить. Где-то оно и было, ясно, чей-то родственник был, но об этом как бы старались не говорить»[364].

Или: «Даже мои, я говорю, свекор со свекровью, даже прямо уже что-то лишнее сказали [в 1990‐е], а до этого молчали. Говорит: „Ой, пропал где-то“. А потом сказали: „За пособничество“. А потом еще, что сказали: „Да вот он и корм лошадям давал“. Значит, что-то уже развязался язык. А до этого сказали: „Пропали, у нас нету…“ А я говорю: „А где же деды, — то есть моего мужа, — где?“ „Где-то пропали, время было трудное, пропали, да и все“»[365].

Таким образом, момент формирования условий для более открытого разговора о событиях восстания, появление условий для актуализации «неудобной» памяти о событиях респонденты обычно связывали именно с концом советского периода. То есть для большинства официальные коммеморации не приводили к активным разговорам внутри семей. А если в позднесоветское время осколки локальных версий памяти о событиях и вырывались наружу, то редко во время официальных празднований:

Вопрос: В городе никаких не слышно разговоров про это [про восстание]?

Ответ: Да нет. Да это раньше как-то и разговора не было. Потому что это все местное, и все это притихало. Больше разговоров про Отечественную войну было. Потому что Мичуринск бомбили, Кочетовку тоже — это узловая станция. Вот все больше про Великую Отечественную. Вот здесь вот было. А про вот это вот…

Вопрос: Не говорили?

Ответ: Потому что как стыдно, что ли, было людям за своих за всех.

Вопрос: За вот банды эти?

Ответ: Да. Ну, они в бандах… как соседи, считай вот… Вот мы судили по своей деревне: один — «красный», второй — в банде, амнистию прошел, он пришел. И вот как они: «Я в тебя стрелял, а ты…»

Вопрос: И между собой это вообще не обсуждалось?

Ответ: Ну, вот по пьяни, я говорю, вот некоторые, было, ругались, по пьяни, выпили и ругались. Особенно на Пасху на кладбищах, насколько я помню. Носы расквашивали.

Вопрос: А так в обычной жизни не поднимали тему?

Ответ: Нет.

Вопрос: В какой момент про это начали больше говорить?

Ответ: Это сейчас вот больше стали говорить, вот из перестройки[366].

Таким образом, о восстаниях в школах должны были говорить, однако передаваемая информация, вероятно, сводилась к минимуму и была идеологически ангажирована. Это не кажется удивительным, если учесть, что многие непосредственные свидетели (и участники) этих кровавых и драматических событий внутри местных сообществ еще были живы. Задачей школьного образования применительно к истории восстаний было выделить отчетливую градацию на «своих» и «чужих» («красные» и «белые», «коммунисты» и «бандиты» и пр.). И здесь различия между ситуацией в Тамбовской и Тюменской областях в целом не кажутся значительными. Нет оснований говорить о том, что одновременно с официальными ритуалами памяти об эпохе Гражданской войны (строительство монументов, возложение цветов, встречи с ветеранами и пр.) имела место существенная по масштабу передача межпоколенческой памяти о локальных событиях крестьянских восстаний. Подобная передача была затруднена и жесткими рамками памяти, заданными победившей стороной, и тем, что внутри локальных сообществ могло сохраняться напряжение после кровавого конфликта, на разных сторонах которого оказывались местные жители. И даже если партийный чиновник указывал, что «пионеры приносят венки, ложат их к подножию памятников, проводят около них торжественные линейки»[367], это напрямую еще не говорит о том, узнавали ли в процессе ритуалов эти юные советские граждане что-либо о местном, локальном контексте крестьянских восстаний[368]. Поэтому степень влияния официальных коммеморативных активностей позднесоветской эпохи на трансляцию локальной и особенно семейной памяти о восстаниях определенно не стоит преувеличивать.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Показанные в главе различия в процессе формирования культурной памяти в литературе позволяют сформулировать вопрос, ответ на который необходим для того, чтобы лучше понять особенности как советской, так и современной памяти о восстаниях. Это вопрос о том, почему уже в первые послереволюционные десятилетия внимание литераторов, писавших в 1930‐х годах в рамках соцреализма, оказалось привлечено к Тамбовскому восстанию, в то время как Западно-Сибирское восстание (как и многие другие) было подобным вниманием явно обделено.

Но, каков бы ни был ответ на этот вопрос, очевидна важнейшая роль появления в первые десятилетия после событий многотиражных романов о Тамбовском восстании. Эти книги были важным фактом не только процесса формирования культурной памяти о событиях — социальная память также во многом опиралась именно на продукты советской массовой культуры. Отсутствие подобной опоры для социальной памяти о Западно-Сибирском восстании послужило одной из важнейших причин отличия памяти (и забвения) о нем от памяти (и забвения) о Тамбовском восстании. Ни общесоюзная политика коммеморации о Гражданской войне, ни школьная программа не меняли ситуацию принципиально.

Приведенный материал позволяет задать важные вопросы и более теоретического характера, касающиеся не только памяти о крестьянских восстаниях времен Гражданской войны. Прежде всего, это вопрос о том, может ли культурная память не просто поддерживать социальную память, не давая забыть прошлое, но и служить ключевой опорой контрпамяти, то есть памяти о прошлом, противоположной той его версии, что доминирует в обществе и поддерживается властными институтами?[369] Какие особенности характерны для производства массовых произведений в условиях тотального партийно-государственного контроля печати (и других массовых медиа) в СССР? Не берут ли подцензурные тексты на себя роль ключевых медиаторов для контрпамяти именно в такой ситуации?

Так или иначе, но можно утверждать, что соцреалистические художественные произведения не только формировали культурную память, но и оказывали непосредственное влияние на социальную память. Продолжают они, пусть и в иной форме и степени, влиять на нее и сейчас. Неудивительно, что рядом с размещенным в интернете советским фильмом «Одиночество» мы можем найти короткий комментарий: «Сторожев. петр. этот. человек. первывый. муж. моей. бабушке. прасковье. его. кличка. тамбовский. волк. тебетоварищ. он. был. бандит. сбольшой. дороги. анархист»[370].