Читать книгу "Трем девушкам кануть - Галина Щербакова"

Вот тут и пришли недостающие Юраю эмоции, которых ему не хватило после письма о Оле Кравцовой. Он вспомнил, что подобные гадости уже были в его жизни. Тогда, тем летом…

Все встало перед глазами, как будто было вчера.

…Смерть Риты в поезде. И он, как дурак, настаивал на вскрытии, а его послали ко всем…

…Потом похороны Маши. Как ехал он в автобусе и близко-близко к нему оказалось лицо покойницы, затаившее в уголке рта такое страдание, что он выскочил из автобуса прямо в похороны… Потом его за это били по голове и в живот, сожгли маме уборную, он приехал копать ей новую, и пропала Оля. А до того избили до полусмерти милиционера Михайлу, единственного человека, поверившего, что просто так, ни с того ни с сего молодые женщины не умирают. Они ведь исхитряются не умирать от невыносимой жизни, у этих же – Риты и Маши – жизнь была не просто выносимая, а в полном порядке. Вот они с Михайло и взяли это, как говорится, в голову. Он, Юрай, потерял в результате работу в газете, Михайло стал инвалидом, а девочка Оля – единственный человек, знающий ответ, – сначала исчезла, а теперь вот всплыла.

…Юрай вспомнил, как гнался за «Мерседесом», в котором сидели убийцы. Лодя плюс Лодя. Лодя-мужчина и Лодя-женшина, в миру Сева Румянцев и Лидия Алексеевна Муратова.

Интересно, видели ли они его? Если видели, то, наверное, очень развеселились. Может, даже подумали, а не дать ли машине резкий задний ход, чтоб подмять этого бегущего идиота, намотать его на колеса, а потом вымыть их чистой водой, чтоб следов от него, Юрая, не осталось?

Кто его оставил в живых – женщина или мужчина? Кому из них было легче «опуститься до гуманизма»?

Потом ему пришлось искать новую работу, придумывать, как помогать маме и тетке. Не попадался больше на дороге «Мерседес», и Юрай сказал себе: «Забыть!»

На новой своей службе он узнал, что цена человеческой жизни упала обратно пропорционально цене на молоко и мясо. Будто некий «бухгалтер жизни» простейшим способом пытался скоординировать количество едоков и пищи, и знал он для этого один бухгалтерский способ – уменьшение числа. Однажды Юрай почувствовал: его уже не пробирает. Не трогает простота, с какой человек идет на человека с этой самой бухгалтерской целью – чтоб его не было. Этого голубоглазого. Курносого. Морщинистой. Красивой. Белого. Черного. Маленького. Старенького. «Как я могу их судить, если мне уже, в сущности, не жалко ни-ко-го?» – думал иногда Юрай, и тогда надо было выпить. Юрай боялся этого даже еще не пристрастия, а пока только легкого способа забыться, он понимал, что на этом пути, где не он первый, не он последний, оставляли все: ум, талант, порядочность, да что там – всего себя без, поэтому – хотя никто этого не знал, – окорачивал себя, где только мог.

Правда, в тот день, когда просверлили ему дырку в полу, он очень пожалел, что запретил себе держать дома выпивку. Очень хотелось надраться. «Надрался» крепким чаем. Пил и думал. Думал и пил. Ерунда это или не ерунда? Мелкое хулиганство или некое предупреждение? Но тогда за что и почему?

Хочешь – не хочешь, но ведь совпало по времени – письмо от мамы про Олю Кравцову и вонючая проволока в дырке.

Неужели Лодя-Лодя вышли на тропу войны? Ведь они наверняка знали про труп. Они догадались, что и он знает. Вот его и выманили в дырочку, как выманивал он сам в детстве паука-тарантула. Выманили напомнить: никто не забыт и ничто не забыто. Ему это было сказано в образно-обонятельной форме.

* * *

В домоуправлении ему вяло сообщили, что три квартиры на седьмом этаже месяц как проданы под офис. Сейчас там идет перестройка, потому и дрель и все такое… Сказать про дерьмо было стыдно. Резонно получишь ответ, мол, а ты чего туда лез проволокой? А если бы рабочему, случайно ошибшемуся человеку, попал в глаз?

Одним словом, молчал Юрай. Аккуратненько в пакетик сметая опилки. Опилки были чисты и нейтральны, а дырочку пришлось вымыть, заливая кипятком, но это удовольствие для себя, любимого. Никто снизу ошпаренный ему не крикнул.

Надо было найти концы купленного офиса. Но концов не было. Нигде. Ни кто купил. Ни для чего. Глухо. Единственное, что удалось выведать опять же в ЖЭКе, это фамилии жильцов из трех бывших квартир.

* * *

Марья Николаевна Утюжникова, к которой приехал Юрай, всполошилась сразу, отчего голос ее стал высоким и пронзительным. Она так кричала, что все «законно» и «не имеете права», что Юрай понял: что-то не так. Потом испуганная женщина – спохватившись – так и сяк, в очках и без, вертела Юраево удостоверение, а Юрай разглядывал «окрестности» и не понимал: квартирка была много хуже той, прежней. Окна пялились не просто на север, а на серый безоконный торец высокого дома, а в этом унылом торце местами висели остатки старой пожарной лестницы, а большая часть ее – целые этажные пролеты – валялись внизу. И Марья Николаевна, разомкнув утром веки, ничего больше не могла видеть, как только проржавленные скрюченные металлические кости.

– Мне удобно, – твердила она. – Тут ко всему ближе. – И это тоже было ложью.

Единственный автобус, идущий к метро, Юрай ждал сорок минут и дождался не только его, но и Марью Николаевну, прибежавшую к самому отходу и шустро втиснувшуюся в дверь. Юрая она не заметила, а вот он как раз обратил внимание, что Марья Николаевна, будучи сосредоточенной, никого в упор не видела, за что была ужалена строгой дамой не то из учителей, не то из партработников:

– Что это вы, Маша, стоите на моей ноге, а не здороваетесь?

Тупо посмотрела Марья Николаевна на даму и ответила самое то:

– Нет, я не выхожу.

Если бы Марья Николаевна, сообразив, извинилась или, наоборот, извинилась, сообразив, Юрай пошел бы своей дорогой и был таков, но женщина, до такой степени не присутствующая в реальности, стала Юраю интересна, и теперь он уже поднял воротник и прикрылся газетой, потому что понял: ему очень важно знать, куда это она сорвалась сразу после его ухода? И не значит ли это, что в ее новой квартире и телефона нет, тогда как в прежней был. И что способно было подвигнуть немолодую даму, явно не алкашку, на переезд в квартиру без телефона? Ведь по московским меркам вещь просто несуразная.

Следить за Марьей Николаевной было одно удовольствие: она всю дорогу так ничего вокруг себя и не видела.

Но чем дальше он ехал за женщиной, тем бессмысленней казалась поездка. Ну вышли они на Варшавке, ну подошла Марья Николаевна к длинному дому, в просторечии называемому «небоскребом лежа». Ну вошла в седьмой подъезд. Юрай понял, что затея ехать сюда была предельно глупой, он ведь даже не знал, к кому она приехала, а если узнает, что это ему даст? Пока соображал туда-сюда, как быть, из подъезда вышел мужчина и пошел к затрюханному «москвичонку». Не успел он раскочегарить свою развалину, как на балкон второго этажа выскочила раздетая Марья Николаевна и стала кричать:

– Петя! Петя! Я дозвонилась. Она уже дома.

Петя развернулся и уехал, Марья Николаевна проводила его взглядом, раздетая и растрепанная, а Юрай подумал: «Если это ее родственники, то старая квартира была бы к ним ближе. На метро по прямой двадцать минут и без всяких автобусов. А сейчас она едет полтора часа. Надо иметь какую-то очень большую цель, во имя которой делать себе хуже. Деньги? Доплата? Житейское дело. Абсолютно не криминал в наше время. Но она ведь нервничает, как будто криминал есть…»