Читать книгу "Тризна - Александр Мелихов"

Всякое сомнительное блюдо нужно тут же опечатать в стакане (но вдвоем, по одному лучше не ходить) и – в лабораторию при санэпидстанции на количественный и качественный анализ. Но вообще-то важнее всего регулярность – просто заходить каждый день перед открытием и пробовать, это очень подтягивает.

В итоге разбились на пары, пары расписали по дням недели и разошлись в приподнятом настроении. В паре с Олегом оказалась Регина.

После этого на проверку не явилась ни единая спаренная душа. Олег, памятуя, что в столовую нужно ходить при свидетелях, несколько раз напоминал Регине, пока она не огрызнулась, что, мол, не все имеют в рабочее время столько свободного времени, чтобы шляться по столовым, кому-то ведь надо и работать.

Вот так и получилось, что однажды он наконец решился послужить правому делу.

Увидев его сосредоточенное, полное мрачной решимости лицо, директриса немедленно стала заботливо-сострадательной, словно он был смертельно болен. Когда они прошли на кухню, ему показалось, что он приехал навестить забытых тетушек: от баков, сковород, разделочных досок на сверкающем белоклеточном кафельном фоне к нему обращались раскрасневшиеся радостные лица, – сейчас всплеснут руками и воскликнут: «Какой большой вырос!» Они примерно это и восклицали:

– Какие молоденькие нас проверяют!

– А ты как думала – он молодой, да зато образованный. Не то что мы с тобой!

Сразу же стало совестно за себя, что он не заслуживает такого приема. Он с отчаянием понял, что уже израсходовал все душевные силы на то, чтобы появиться здесь, и теперь не сможет сказать ни малейшей неприятности этим раскрасневшимся лицам, счастливым от встречи с ним, – хоть бы уж убраться отсюда без особенного позора!

С директрисой они делились по-братски: полкотлеты ей – полкотлеты ему (в красноватый, дышащий подозрительным теплом разлом котлеты лучше не смотреть, и в глаза директрисы тоже), полтефтелины ей – полтефтелины ему…

Она:

– По-моему, неплохо?

– Дда-да, ничего…

И любящие лица тетушек.

Но даже самая роскошная разблюдовка все-таки имеет конец.

Расцеловали на прощанье, умоляли не забывать, заходить почаще… Застрял в памяти разрез вареной свеклы – багровый пень со вздувшимися годовыми кольцами.

«Тряпка проклятая! Размазня!»

Мучила отрыжка от конгломерата кушаний, съеденных без хлеба, не жуя, да еще в непривычном порядке: полкотлеты, полкомпота, полрассольника, полкиселя…

Больше он не подходил к раздаче и даже не смотрел в ее сторону, ограничиваясь буфетом, где был чай. Это устраивало и в финансовом отношении.

К тому же до него теперь дошло, какая еще нота звучала в его растерянности перед тетушками: бездельник явился проверять людей, занятых работой – у баков, у досок…

Единственным оправданием его бытия теперь оставались консультации, которые он часто давал едва ли не умоляющим голосом. Но где-то глубоко-глубоко в его кармане, кажется, все-таки таилась проблема Легара, которая когда-то должна была все искупить. Ну и, на худой конец, можно было сказать себе, что с точки зрения Истории остальные тоже недалеко от него ушли, все дребедень и суета.

И когда Мохов раскопал в невесть где добытой газетенке «Советское Заполярье», что экспериментальный коровник, над которым они корячились все лето, и впрямь расперло снегом, он только с подчеркнутым безразличием пожал плечами.

Правда, когда Бахыт, с головой забравшийся в какие-то сверхсекретные электронные дела, забежал сообщить, что Бонд и Барбаросса арестованы за махинации с нарядами, выписанными на липовые паспорта, в груди что-то все-таки екнуло. Жалко дураков. Но он чувствовал, что в глубине души не может им простить такого откровенного отступничества.

И от друзей, и от Обломова. И из-за чего? Из-за бабок!

А ведь он бы тоже мог польститься на их бабки, если бы они его позвали, и вся История тю-тю. Как же легко превратиться в отступника…

На институтских задворках после работы было совсем темно, едва светились только заснеженные карнизы. На одном чернел силуэт голубя, возился чего-то, ронял куски снега, потом вдруг бесстрашно нырнул в пустоту, не торопясь даже растопыривать крылья, – так был в них уверен. Все мы уверены в своих крыльях, пока они впервые не откажут.

Проходным двором вышел на освещенную улицу, и тут тоска вытянула его, словно кнутом, – он даже остановился. Как мог он еще беспокоиться о каком-то будущем, о годах, десятках лет впереди, даже о том, что человечество небессмертно, – до чего был избалован! Сейчас бы ему избавиться от этой боли на полчаса – и ничего больше не надо, никакой другой роскоши.

Увидел на стене афишу: Легар, «Веселая вдова» – и долго смотрел на нее в оцепенении, тщетно пытаясь понять, о чем она ему напоминает. По афише кружились шлейфы дам и фалды господ, словно их перемешали палкой в кипятильном чане. Вдруг ему пришло в голову, что все эти люди давно умерли, и мы потешаемся над мертвецами.

Подошел троллейбус, и Олег, по новой привычке, сам того не замечая, обвел глазами окна, высматривая парня в растянутом свитере, чтобы попросить у него прощения. Троллейбус был полон, однако тело еще помнило, что нужно поднажать. Но когда дверь начала раскладываться, ему вдруг сделалось невыносимо тошно оттого, что его сейчас уткнут в сырую шерсть чужих спин, – и он поспешно шагнул на тротуар. Вторую ногу зажало дверью.

Троллейбус тронулся. Олег сделал несколько нелепых скачков на одной ноге и успел извернуться, чтобы не грохнуться затылком, и – ладони весело зачертили по ледяной кашице. Хоровой вопль на остановке он услышал как сквозь глубокую рассеянность, – только через несколько дней вспомнил, что слышал его, – он был собран, как горнолыжник.

Троллейбус остановился. Олега окружили люди, возможно, спасшие ему жизнь, что-то говорили, возмущались, кто-то вкладывал ему в руку портфель. Олег механически старался благодарить так, словно речь шла о заурядной любезности.

Зашел в уличную уборную, желтым мраморным обмылком отмыл портфель и руки. Осмотрел себя – легко отделался, всего лишь ссадиной на запястье. И не испачкался особо, только манжеты на куртке затерлись.

Он был сосредоточенно-спокоен, даже расчетлив, – и вдруг вздрогнул: ведь еще бы немного, один хороший удар головой – и проблема Легара могла остаться нерешенной. Это так напугало его, что он разом пришел в чувство. Нет, пора кончать, так можно дошутиться!

Сосредоточенно-решительный, он зашагал по намокшим опилкам к выходу, в нетерпении поскорее приняться за что-то, – вдруг показалось, что писсуары вдоль стены вопиют к небу широко разинутыми обезьяньими ртами. Войдя в троллейбус, нащупал в кармане пятак и сосредоточенно-решительно опустил его в кассу. Оказалось, это был полтинник.

Не стал даже и пробовать собирать сдачу – выставлять себя дураком. Только невольно поглядывал на свой полтинник, еще не скатившийся в нутро крашеного ящика. Вместо Олега собирал сдачу алкаш, кругленький, словно мальчик-толстячок, только лиловые разводы румянца были иного свойства да пальто затерлось, как олеговские манжеты. Но пальцы были черные по-рабочему, как у того парня в растянутом свитере, – это сразу царапнуло по сердцу. Алкаш был из тех, кто старается свой вид компенсировать необыкновенной предупредительностью: