Читать книгу "Хризантема императрицы - Екатерина Лесина"

– Ну... оснований может быть множество. К примеру, такой человек как вы и старая, больная, слабая женщина, которая добровольно оставляет ему все имущество... попахивает принуждением, неправда ли? Или, с другой стороны, разве она, несчастная и больная, не могла пребывать в состоянии неадекватном в момент, когда подписывала документ? Или...

– Хватит, я понял, – Герман поднялся, задев случайно поломанный стул, и тот опрокинулся на бок, хрустнула, отваливаясь, ножка.

– Нет, молодой человек, вы не поняли. Вы думаете, что может этот хлюпик? В суд подать? Ну так судью подкупить можно, а наглеца, которому вздумалось ставить палки в колеса, и проучить. Правда ведь? Врезать хорошенько, чтоб понял свое место и не высовывался с претензиями, не портил жизнь уважаемым людям!

Очочки сползли на самый кончик носа, отчего Милослав сразу приобрел вид лихой и слегка придурковатый, ставши похожим на престарелого макака, которому вздумалось поиграть в серьезность. А ведь играет же: очки эти, и рубашечка, и брюки со стрелками, и халат – декорации. Настоящее же в нем – плита с трещинами на эмали, пузыри побелки на потолке да хлебные крошки на синем атласе.

– Вот-вот, я догадываюсь о ваших мыслях, молодой человек. Они у вас прям-таки на роже написаны, – Милослав обвел лицо кругом. – Явны и ясны! Что, почему б не начать учить его сейчас? Он ведь сам нарывается? Ну так давайте! Давайте!

Он вскочил, подпрыгнул, толкнул в грудь и Герман отступил, не понимая, что происходит.

– Давайте унижать! Давайте пользоваться тем, что сильнее! Давайте завершим недоделанное когда-то! Это она вас послала! Она! Дрянь! И не отрицайте!

Под напором Милослава, оказавшегося неожиданно сильным, Герман пятился к двери, а тот продолжал наскакивать, по-петушиному бойко, по-человечьи бестолково.

– Она – убийца! Что, не знали? Ну так я скажу, я все скажу!

В стенку грохнуло что-то тяжелое и один из пузырей от звука ли, от страха ли, а может просто решив, что пришло его время, лопнул, посыпав ковер белой известковой пыльцой. И Милослав вдруг угомонился, поправил очочки и, кашлянув в кулачок, попятился уже сам.

– Вы... вы извините. Не понимаю, что на меня нашло?

– Ничего, бывает.

* * *

Следующий, третий и последний на сегодня визит, тяготил Германа необходимостью говорить с человеком, с которым ну просто очень не хотелось не то, что разговаривать, даже встречаться. Обманутый муж, несчастный вдовец, которому, вероятно, сейчас совсем не до интриг и игрушек. И по росту он не подходит, Шурочка низенький, полненький, узнаваемый.

Но пропускать элемент, пусть на первый взгляд и непригодный к составлению мозаики, было не в привычках Германа, поэтому, выкурив две сигареты кряду, он поднялся на второй этаж и нажал на звонок.

И снова открыли сразу.

– Ах, это вы? – разочарованно скривился Шурочка. – Извините, я вот... я вот просто...

– Ждали кого-то?

Он рассеянно кивнул и отступил в сумрак коридора. Выглядел Шурочка подавленным: растрепанные бакенбарды, печально повисшие усы, водянистые мешки под глазами и нос более красный, чем обычно.

– И кого, если не секрет?

– Женечку, – ответил он, вздыхая. – Вы не подумайте, вы... вы знаете, она по делу... хотя что это я, проходите, пожалуйста. В комнату или вот на кухню. Лелечка, правда, не любила, когда я людей на кухню приглашаю, ей в этом чудилось мещанство, но... знаете, мне там удобнее. Уютно. Спокойно.

А голос у него курлыкающий, как у постаревшего голубя. И вид виноватый. Кстати, не он ли Лелю и спровадил на тот свет? Узнал о связи – кольнуло запоздалым раскаянием, – взревновал и сочинил пьесу с последним ужином?

– Может быть, позавтракаете? – с надеждой поинтересовался Шурочка. – А то, понимаете ли, такое дело... я вот, когда нервничаю, есть совсем не могу, а готовка успокаивает. Вот я и готовлю. Готовлю, а потом выбрасываю... готовлю и выбрасываю... Женечка вот кое-что берет. Женечка милая, правда?

Он неловко взгромоздился на табурет, поправил полы зеленой курточки, изрядно помятой и испачканной, потер глаза и, в очередной раз издав тоскливый вздох, спросил:

– Вы по поручению Дарьи Вацлавовны? Или сами решили? Хотя какая мне разница? Мне, собственно говоря, все равно, кому продавать.

– Что продавать? – Герман присел и огляделся. Вот же странность, ему доводилось бывать в этой квартире и в строгой, аккуратной гостиной, и в супружеской спальне, и в Лелечкином кабинете, переступать порог которого Шурику было запрещено. И в крохотной, но уютной комнатке Шурика, где тот собирал кулинарные книги, банки с какими-то особыми, привезенными со всех концов света приправами, письма, альбомы и прочие необходимые, но раздражавшие Лелю мелочи. А вот на кухне бывать не приходилось.

– Квартиру.

– Эту?

– Ну да, – Шурочка покраснел. – Понимаете, мне тяжело здесь находиться, очень тяжело. Я куда ни гляну, всюду Лелечка. И даже здесь она, вот, видите шторы? Она выбирала. И баночки для приправ... я другие хотел, но она сказала, что в интерьер не впишутся. У Лелечки был очень тонкий вкус.

Это чувствовалось: в обстановке доминировали темно-кофейный, в глянцевую черноту и нежно-сливочный, порой до медвяной желтизны, цвета, чуть разбавленные редкими яркими пятнами алого или зеленого. И шторы, и баночки, о которых помянул Шурочка, гляделись уместно, а все вместе создавало иллюзию выставочного экземпляра кухни.

– Может, все-таки чаю? Или кофе? Нет-нет, я понимаю, после того, что случилось, есть тут опасно... знаете, они полагают, будто это я Лелечку.

– Кто?

– Следователь. А я ведь ни при чем! Я любил ее! Да, я знал, что меня подкаблучником считают, ну и пускай! В конце концов, кому какое дело? Она строгая была, но замечательная, чудесная женщина. Я с первого взгляда влюбился, я за всю жизнь ни минуты не пожалел, что с нею. Только одного боялся... – он замолчал, спрыгнул с табурета и, подойдя к кофейному аппарату, принялся колдовать. – Боялся, что бросит. Она же... она орхидея, настоящая редкость, которая раз в жизни попадается. А я кто? Беспомощный, бесхарактерный... разве такой мужчина ей нужен?

Аппарат зашипел, забулькал, и звуки эти, неприятно громкие, избавили от необходимости отвечать.

– Они допытываются, был ли у нее любовник. Да если б и был, какая разница?

Густая черная струя наполнила кружку, поднявшись облачком пены светло-орехового цвета, запахло отчего-то не кофе, а жженой карамелью и совсем немного коньяком.

– Я ведь любил, я бы простил... да и не нужно было ей мое прощение. Мне же главное, что она рядом. А теперь что? Теперь квартиру продаю, не могу тут находиться... Держите.

– Благодарю.

Шурик не ответил, открыв холодильник, он извлек блюдо с кремовыми пирожными и другое – с бледно-золотистыми, крохотными, вылепленными лодочкой, пирожками.