Читать книгу "Где сходятся ветки - Антон Бильжо"

Когда зашла в подъезд с рядами немых почтовых ящиков, открывших варежки в полумраке, с облезлой пальмой, украшенной мишурой, – начало темнеть. Скрипнул пропахший мочой темный лифт с панелями под дерево, прижженными зажигалкой. Потащил наверх, на девятый этаж.

Соседи до сих пор не убрали детскую коляску или это новая? Я кое-как попала в скважину ключом. Зашла в холодную квартиру. Из коридора виднелось заклеенное по трещине окно в белый двор. Тикали часы, урчал холодильник.

Забытым жестом я сбросила дубленку, прошла на кухню. Под метелью притаилась моя школа. На дверце холодильника висел навечно примагниченный рисунок – «Тоненьке с 8 Марта». Сколько мне было, когда я его нарисовала? В гостиной у застеленной кровати, где спала мать, на столике с разбросанными обезболивающими лежала моя старая книжка «Биология», заложенная закладкой.

В детской все было без изменений. Я совсем забыла этот ободок с короной, он все еще ждал меня на письменном столе. Мать не выбросила. Надеялась, что еще пригодится?

После душа из запотевшего зеркала смотрела взрослая женщина. Открыв шкафчик, я заглянула, каково оно, с изнанки. На полках толкались мамины кремы – увлажняющие и регенерирующие. В тот момент меня впервые пронзило пониманием неизбежности. Наверно, это имел в виду Гаркунов, когда говорил, что нужно пережить опыт бесконечного отчаяния?

Больница затерялась в пригороде, среди цветных необжитых многоэтажек, разбросанных, как детские кубики, по бескрайним белым пустырям. Метель стихла, схватился мороз. За проходной оказался свежий корпус с сиротливыми зеленоватыми аквариумами окон. Посаженные перед входом деревца вытянулись в линию околевшими новобранцами. В пустом вестибюле медсестра лет девятнадцати, не поднимая глаз, металлически объяснила, куда пройти.

У окна просторной палаты с веселым сине-желтым кафелем стояла единственная кушетка. В первую минуту я не узнала мать. Колхозный платок, восковое лицо, испарина. Скулы выступили, глаза провалились. Нет той улыбки, которая всегда приподнимала ее над землей.

«Привет, ма. Это от тети Вали». Я раскрыла пакет и принялась деловито выкладывать на оранжевую тумбочку апельсины. Повернув голову, мама неподвижно глядела куда-то за меня. Не хотела растрачиваться, чтобы определить мое точное местоположение в пространстве.

«Почему ты не сказала?» – выговорила я. «А то бы что? – У Тоненьки почти не осталось голоса, один шепот. – Приперлась бы?» Она сделала едва заметное нетерпеливое движение пальцами. Я испугалась, увидев ее узловатую старческую кисть. «Убери».

Я стала запихивать апельсины обратно. «Ты ведь меня никогда не любила, Маша? – медленно и с расстановкой продолжала мать. – Я не хотела, чтобы ты приезжала». – «Прости, что не отвечала. Была очень занята». – «Ты очень занятая у нас, да…» – «Представь себе…» – Меня душила обида от усталости, я совсем не так хотела вести разговор. «Всегда только себя любила…» – Мама рассматривала меня с издевательской жалостью. «То же самое могу сказать о тебе». – «Голова трещит – Тоненька устало поморщилась. – Умру сегодня. А ты приехала и надо мной издеваешься…» – «Ладно, ты не настроена общаться. Тогда я пойду». – «Давай-давай. И Валькино барахло прихвати…» Апельсины уже давно лежали в пакете. Я еще постояла, потом заставила себя наклониться и обнять тщедушное тельце. «Ты пила, что ли?» – послышался голос. Уже когда я отвернулась, собираясь уходить, донесся шепот: «Отец у тебя такой же был…» Подумала, зайду завтра, может, лучше выйдет. А ночью Тоненька и вправду умерла. Первый раз сделала как предупреждала.

Письмо я нашла в зеркальном шкафчике стенки, за сервизом, когда стала доставать его для гостей, пришедших на похороны. В юморе маме отказать было нельзя: она перевязала конверт георгиевской ленточкой. Судя по всему, это было единственное послание отцу.

«Дорогой Игорь. Жаль, что ты мне так ничего и не написал. У меня все хорошо, и спасибо тебе за рекомендованную литературу. Погода у нас по-прежнему хреновая, но мы люди привыкшие. Свидание было недолгим, но стремительным и, что самое главное, плодотворным. Благодаря тебе я взглянула новыми глазами на директора и устройство фабрики. Насчет монархии в целом я согласна. Для России – это лучшая форма правления. P.S. Надеюсь, ты все-таки дашь знать о себе. Кстати, лететь к нам, если подумать, не так уж далеко. Мы были бы рады. Чао». На конверте значилось: Игорю Веретенникову, Всесоюзный научно-исследовательский институт селекции и семеноводства овощных культур. Мать так письмо и не отправила.

В интернете нашлась диссертация этого Веретенникова – «Совершенствование технологии ввода трудносыпучего сырья в комбикорма», а также размытая черно-белая фотография. На ней мужчина в очках стоял посреди перепаханного поля. Судя по дате, мама решила написать отцу, когда мне исполнилось три месяца. Умер он лет десять назад. Был ли женат, остались ли после него дети, я так и не выяснила.

С похоронами помогала Валентина, тараторила по телефону с могильщиками, бестолково суетилась на рынке. В нашу квартиру гурьбой повалили одутловатые люди. В прихожей запахло куриным пометом, потом, перегаром и забивавшими всё крепкими женскими духами. Дамы, ворочаясь, переобувались в туфли. Мужики натягивали на лапы пакеты. Потянулись в гостиную, уселись за стол. С особым нажимом мне был представлен оплативший больницу мордатый тип из отдела маркетинга в очках, как у Познера. Он первым и поднял тост. Говорил, что до самого конца Тоненька сохраняла «благородство красоты» Все, мол, чувствовали, что она не из «этой оперы». Кто-то шепнул с незаметной издевкой: «Дворянские корни». К концу тоста мужчина странно дрогнул фиолетовыми губами, и я поняла, что у матери был бойфренд.

Коротко стриженая деловая женщина предложила повесить на птицефабрику памятную доску. Ведь немного людей проработали такой срок и с такой самоотдачей. «Да, она была хорошим человеком, очень честным, всегда всем помогала», – по-гусиному закивали гости.

Потом слово взяла Валентина. Объявила, что «Тоньке бы не понравилось, как скучно мы сидим». Хлопнула в ладоши и запела: «Я три года думала и ночами плакала, выйти мне за умного или за богатого…» К Валентине присоединились остальные.

Сквозь пелену передо мной замаячило будущее, ничем не отличавшееся от прошлого, – крашеная батарея в детсаду, теплый птичник со щебечущими бройлерами, надгробный памятник «Радуга» с цоколем «Лодочка». Так и не получилось заплакать, ни в крематории, ни здесь.

Когда гости ушли, Валентина преподнесла свой шедевр – море и парус с размашистой подписью «Valentina». Она сильно раскраснелась от кагора, тяжело дышала, но перед тем, как захлопнуть дверь, успела ляпнуть: «Ты не грусти, Машка, мать грустила, вот и заболела».

Всю ночь, надев на голову ободок с короной, я методично била сервиз. Потом ломала стулья и кусала спинку своей детской кроватки. Мне вручили почетный груз, поставили на лоб печать. Перед смертью мама свалила на меня все, с чем не справилась сама. Даже собственную смерть она использовала, чтобы унизить. Как же я ненавидела ее.

Утром, немного прибравшись, я полетела в Москву. Чтобы отвлечься, старалась думать о Гаркунове. В самолете соорудила забавные истории для него: про последнее слово Тоненьки, про ее любовника с птицефабрики и пустую новенькую больницу с девятнадцатилетней медсестрой, стеснявшейся проявить сочувствие. Про песню на похоронах. Мне пришло в голову, что наши с Мишей истории дублируют друг друга. Вам не показалось, как будто это про одного человека? Или про двух недоразвитых репринтов… Чада матерей, жаждущих недополученной любви и пропавших среди великих миссий отцов.