Читать книгу "Не ум.ru - Андрей Виноградов"

Меня, как и любого другого человека, фантазии порой уносят черт-те куда, но так или иначе я бы в жизни не стал выставлять их напоказ. Не забыть сообщить бедолаге про конфуз с Тютчевым. Письмом. Да, письмом лучше.

Эк в какие дали меня унесло от мыслей о моем состоятельном друге. Точнее, об отношениях с ним. «Чудом сохранившихся» – я ведь так их определил? Надо сказать без всякой рисовки, что это комплимент нам обоим. Кстати, «потомок» картежника, меряющегося навыками каталы с младшим Тютчевым – это не он.

50

Раз в год, зимой, на мой день рождения, состоятельный друг присылает за мной лимузин. Огромный до невозможности «мерседес» или неописуемый, роскошный – это ведь не описание? – «бентли». Обе машины черные, будто космос, в котором я не Гагарин, не Лайка, а искусственный спутник, потому как разборчиво могу подавать исключительно однотонный сигнал – такой восторг. Машины сверкают лаком в любую погоду совершенно невыносимо, убийственно для моего двора. Даже унылый дворник, таджик, чье усердие суть светлячок нерадивый, днем вообще незаметно, начинает относительно бодренько шевелить широкой лопатой. Прочищает дорожку вдоль бордюра, который угодливо, скорее даже конъюнктурно, именует поребриком. Не исключено, что думает: «Заработался весь, до Питера снег догреб». Но в своей манере, не так разборчиво, с русским у него такие же трудности как и… со всем остальным. Не знаю, не вдавался, но чувствую, что прав. По-хорошему, ему попросту нужен повод приблизиться. Он же при исполнении, просто так подойти и глазеть – выйдет неправильно. Трудно живет человек, сплошные условности. Когда идет снег, он каждому, без преувеличения, прохожему указывает на небо и говорит: «Беда-а!» Я однажды задрал голову вверх, посмотреть… Чудом устоял. Пару секунд сучил ногами по льду, как каратист нунчаками.

– Есе сють-сють – ибанёся, – оценил таджик мое чувство баланса с самурайской невозмутимостью.

Разрез глаз, я так понимаю, как минимум половина характера. Надеюсь, что думать так можно, а говорить я никому не собираюсь, глупость ведь несусветная. Понимаю, не дурак. Надеюсь, по крайней мере, что не дурак. Ну не совсем. А это уже шанс.

Были времена, они уже вспоминались, я и сам мечтал владеть таким или близким к тому автопарком. Даже вынудил себя двинуться в сторону мечты. Меня тревожило присутствие в моих планах двух противоречивых, взаимоисключающих намерений: рвануть в новую жизнь с низкого старта и при этом ничем из прожитого-пережитого не жертвовать. Умом понимал, что с таким багажом, как у меня, никуда не рванешь. Дернешься разок и замрешь, будто в тебя из стартового пистолета попали. И все-таки сделал пару робких шажков, полагаясь… Ох уж эти мечты – маникюр, первый же ацетон смывает их, как и не было.

Черт знает, на что именно я полагался, с чего вдруг понадеялся смягчить душу Фортуны, расположить к себе. Может быть, именно робеть и не следовало? Но увы. Гигиенично справлять нужду против ветра порой куда проще, чем перелопачивать свои собственные просчеты. Главное, ради чего? Ведь всё уже состоялось. Рассосалась моя удача леденцом монпансье на языке. Какое-то время я хранил память об ее удивительном вкусе, потом вкус окончательно выветрился, наверное, слишком часто рот открывал, а вслед за вкусом и воспоминания о нем. Так бывает: помню, что был вкус, а вот какой он?

Словом, мечта и шикарном личном автотранспорте под давлением обстоятельств заметно усохла до «посидеть внутри». В этом случае, как вы догадались, возможность прокатиться вальяжно на лайковой коже задних диванов перерастает мечту, она уже больше мечты, почти что чистое счастье. Девяносто девять целых и девяносто девять сотых. Кому-то это может показаться смешным, но полные сто процентов счастья, то есть абсолютная его чистота, каковая, если вообще в природе присутствует, то лишь в любви матерей к своим грудничкам, – это… мой неспешный подход к лимузину. Неторопливо, руки за спиной, так осанка солидней, подбородок чуть задран – «они оценивают…». И все это на виду у дома, двор не в счет, двор замер, он парализован, двор – овощ. Есть пара-тройка деревьев, которые следовало бы ради этого дня вырубить к чертовой матери. Примерно дюжине окон перекрывают зрелище моего кратковременного триумфа. Зато весь остальной дом с глазами! Одна беда, не могу не подосадовать: водитель у моего друга абсолютно бездушный и крайне непонятливый человек. Он, холуйская душа, все норовит припарковаться как можно ближе к подъезду. Спасибо городскому хозяйству, то тут копнут и забудут яму, то плитку в зиму стелить задумают… Почему предыдущему градоначальнику не пришло на ум ульи во дворах устанавливать? Выходит, пасечники не так предприимчивы, как плиточники. Короче, худо-бедно, но от входной двери до услужливо распахнутой дверцы мне удается проделать шагов шесть. Семь, если шагать скупо, с намеком на «что-то поясницу нынче тянет», или на геморрой. Нет! Никаких геморроев! В такие священные моменты тяжкий грех думать об обычной, кому угодно достающейся болячке. А я в прошлый раз подумал. А никак нельзя. Пусть в следующий раз это будет… подагра. Благородно, неизлечимо, звучит как титул. Граф Подагра. Опять же не в заднице, хотя на походку влияет ничуть не меньше. И вообще, если вдуматься: что может приключиться в заднице, если весь я без остатка уже в ней приключился?

Один мой шаг так или иначе нерачительно скрыт от глаз неравнодушно приникших к окнам сограждан. Виной тому кургузый и засыпанный поверху всякой отслужившей срок гадостью козырек. Он тяжелым обрубком нависает над подъездом и временами будит во мне целый сонм опасений, гораздо более драматичных, нежели непредсказуемый лед на крыше и сосульки по ее краю. Потому что бетонный козырек предсказуем, он, если что, не промахнется. Пока же из-за него на людях, даже если мельчить, мне остается шагнуть не больше шести раз. Зато на все оставшиеся, неторопливые, до мелочей рассчитанные, отрепетированные перед зеркальцем для бритья шесть шагов я – звезда! Можно уже никуда и не ездить, честное слово. Там, куда, тем не менее, меня доставят, в самом деле интересного мало. Если отвлечься от обильной и разнообразной кормежки с перерывами на велеречивые тосты, в которых я при всем желании, несмотря на приподнятую знатным хмелем самооценку, не узнаю себя. По правде сказать, и не пытаюсь узнать. Слушаю невнимательно. Только лицом. Все внутри занято другим делом. Меня интригует, сколько в месяц выписывают лакею, ряженному в ливрею от-кутюр, что пасется за моим стулом, больше напоминающим трон. Мне кажется, что за половину его вспомоществования я бы с легкостью за годик-другой дописал свой роман, который в общем-то никому не нужен. Признаться, мне самому он уже опостылел. Как заношенная до дыр идея. В них, в дыры, утекли задор, нерв, смысл… С таким настроением 25-го дня осеннего месяца затерянного в истории мрачного года петроградские большевики прошли бы себе лениво, без всякой заносчивости, скорей уж в недоумении, мимо телеграфа, вокзалов, госбанка, от Зимнего вообще отвернули бы – «Чего нас вообще по такой погоде на улицу понесло?» – и разбрелись малоценными компашками по домам, по бабам и кабакам. Как же это было бы славно. Кстати, вот дельная мысль: как минимум один роман я могу завершить без всяких денежных вливаний. И даже без особых трудов. Это будет роман с литературой. Однако же сила инерции свойственна любому движению под гору. Ну и память, что из собственнических побуждений предпочитает время от времени думать о своем носителе не по заслугам комплиментарно, тем самым взывая к жизни почти утраченные иллюзии. Так и хочется сравнить ее за это с виагрой. Левой, поддельной, поскольку речь об иллюзиях.