Читать книгу "Молочник - Анна Бёрнс"

Я сказала, потому что у меня вырвалось: «Я должна пойти куда-нибудь и оставить или похоронить это, это кошачья голова». – «Хорошо», – сказал он, словно я ему сказала «это яблоко», и это мне в нем понравилось. Я не стала объяснять, как у меня оказалась эта голова, как она связана со Второй мировой войной или с десятиминутным пятачком. Он сказал: «Я возьму ее у тебя. Ты мне ее отдашь?» И я протянула ему голову, сделав это легко, без колебаний, просто отдала и все. А потом я сказала: «Только не выбрасывайте ее. Вы ведь ее взяли не для того, чтобы выбросить? Не ждите, пока я уйду, чтобы выбросить ее в какую-нибудь урну или просто где-нибудь на землю. Если вы не хотите это делать, позаботиться о ней, как полагается, я хочу сказать, то я сама это сделаю, только, пожалуйста, не притворяйтесь». Я разразилась такой многословной тирадой, но это были слова правды, потому что я не придумывала для себя никаких извинений, не спрашивала разрешений, не искала одобрения. Потом уже я удивлялась собственной прямоте, таким своим словам, адресованным мужчине, человеку гораздо старше меня, а еще человеку с жесточайшей репутацией человеконенавистника. Но я знала, что мои эмоции раскалились до предела из-за того, что произошло между мной и молочником, и из-за того, что я слишком долго держала эту голову. В его манерах было что-то такое, что словно облегчало разговор с ним. И он в этой своей манере ответил: «Я не собираюсь притворяться, и я ее не выкину», – сказал он. – «Я хочу, чтобы она лежала в каком-нибудь зеленом месте, – сказала я. – Я хочу, чтобы она лежала в каком-нибудь правильном месте». – «Я понимаю, – сказал он. – Я тебе вот что скажу. У меня есть зеленое место. У меня во дворе есть зеленый пятачок, если я вырою там ямку и положу голову туда, тебя это устроит?» Я кивнула, потом сказала: «Спасибо». После этого он подошел к своему грузовичку, вытащил зеленую матерчатую сумку, внутри лежали бильярдные шары. Он переложил их в глубокий отсек между сиденьями, потом сунул в сумку кошачью голову, которая все еще оставалась в носовых платках, и застегнул молнию наверху. Он вернулся ко мне и сказал: «Можешь не волноваться. Предоставь это мне. А теперь садись в машину, уже поздно, я отвезу тебя домой». Мне показалось, и опять же мне это понравилось, что наш разговор шел в ключе «как нам это сделать?», в таком ключе говорили наверный бойфренд и преподавательница, а не в преобладающем: «какой в этом смысл, это все без пользы, делай, не делай, какая разница?», и это меня удивило. Настоящий молочник, мрачноватый, строгий, и все же вот он стоял передо мной, тратил на меня время, вселял в меня надежду, слушал меня, воспринимал меня серьезно. Он все понял, он знал, что я имею в виду, а потому не задавал опустошающих и изматывающих вопросов. Да, неожиданность, но он и был неожиданностью, и для меня стало неожиданностью то, что я смогла передать ему свою ношу, потом сесть в его машину без всякого страха, зная, что ему можно доверять, что он не обманет, все сделает, как мне нужно. Он положил кошачью голову в машину, и в этот момент раздался щелчок камеры – одной из их камер, звук донесся из предположительно заброшенного здания по другую сторону дороги, и я опять, как и в случае с молочником в парках-и-прудах, ничего об этом не сказала. Но настоящий молочник, сказал: «Черт бы…», но оборвал себя на полуслове. «Куда ни сунешься, всюду они, – добавил он. – Что ж, пусть делают с этим все, что хотят». И опять его реакция была для меня неожиданной, а еще она почему-то подняла мне настроение. Если он мог признавать вещи запретные, а еще признавать, что не в его силах что-то изменить в этом запретном, то, может, и любой – например, я – мог, будучи бессильным, занять такую же позицию признания, приятия и отстраненности.

Мы ехали в машине, сумка с носовыми платками с головой лежала на бильярдных шарах в этом вместительном пространстве между нами. Вот тогда я и узнала о последней смерти в нашем районе, случившейся в этот день. Смерть эта случилась опять же в семье Какего Маккакего, когда их малыш, самый маленький, выпал из окна спальни на верхнем этаже. Настоящий молочник сказал, что поначалу впечатление было такое, будто он сам выпрыгнул, такой, во всяком случае, пошел слух, будто малыш выпрыгнул и разбился до смерти, но будто эта смерть не была преднамеренной. Он просто решил, что он Супермен, сказали соседи. Или Бэтмен. Или Человек-паук. Или кто-то из таких героев. Он всегда ходил с красной наволочкой, пристегнутой на спине, и кричал «Трах!», «Ба-бах!», «Бух!», «Шарах!», «Отбой!», «Я вот вас!». На самом деле, как он умер, никто толком не знает, сказал настоящий молочник. Слухи такие пошли, сказал он, потому что люди здесь обычно так выдумывают, потому что здесь никто не может просто умереть, не может умереть своей смертью, больше уже не может, не может от естественных причин, от несчастного случая, например, выпав из окна, в особенности после всех других насильственных смертей, случившихся в районе. Смерть не может не быть политической, сказал он. Не может не быть связанной с выходом за край, иным словом, понятной. Если же не это, то она должна быть выходящей за рамки, драматической, какой-нибудь сногсшибательной, например, вообразить себя супергероем и случайно выпасть из окна. Люди теперь этого ждут, сказал он. И вот трехлетний малютка, не понимающий законов притяжения или того, что он всего лишь маленький мальчик, оставленный без присмотра в спальне наверху, пусть его мать тоже наверху, но она не выходит из своей комнаты, потому что, убитая горем, лежит в кровати, мысли ее мечутся, и вот этот мальчик совершает трагическую ошибку, но не такую, в которой достаточно смысла, чтобы умирать в районе таким вот образом. Жизнь здесь, сказал настоящий молочник, просто должна проживаться и заканчиваться в крайностях. Как выяснилось, ребенка поздним утром нашла во дворе одна из его сестер. И на спине у него на этот раз не было наволочки. В тот день ее отстегнули, чтобы выстирать.

Я слушала настоящего молочника, который теперь говорил мне, что моей матери нет дома, что он недавно отвез ее в дом Какего Маккакего, что другие соседки – благочестивые женщины с их отварами и первой помощью и другими совершенно секретными варевами – тоже находятся в доме Какего Маккакего, все пытаются утешить несчастную мать мертвого ребенка. Настоящий молочник сам только что из морга, и он тоже, как он сказал, направляется теперь назад к дому Маккакего. Потом он стал говорить о случившейся трагедии, потом стал говорить о трагедии вообще, ее разрушениях, отсутствии перспективы, предотвращения, обо всех последствиях, происходящих от бедности и этих упрямых, укоренившихся политических проблем. Он продолжал, говоря о небрежении, об отставании, о неприязни, об упущенных возможностях, и на какое-то время, как мне показалось, забылся в своих мыслях. Когда он вернулся, он – не знаю почему, может быть, по ассоциации, – стал говорить о моих мелких сестрах, обо мне, о маме.

«Твои мелкие сестры, – сказал он, – такие умненькие девчонки, такое замечательное любопытство, такой характер, такая страсть и вовлеченность. И природное понимание того, что у них есть права, что, как ты знаешь, редкость в этом месте. Чаще всего заинтересованность и инициатива у нас подавляются, оборачиваются унынием, искривляются, перенаправляются в более темные каналы. Но они в своем малолетстве всего лишь маленькие девочки, немного дикие и несдержанные. Временами они отвратительные, – продолжал он, – и я уверен, твоей матери с ними нелегко». Он сказал, что они со временем, вероятно, станут еще более трудными, и их страсть к знаниям и интеллектуальным приключениям возрастет. Он подумал еще немного и сказал: «Я думаю, она, вероятно, еще не поняла, твоя дорогая мать, может быть, еще не заметила их уникальности, того, что можно назвать их гением. И я не понимаю, почему и учителя не обращают на это внимание. Или обращают? Они говорили об этом с твоей матерью?» Я задумалась на секунду, потом ответила: «Не знаю». Тогда он спросил, как они успевают в школе, и я опять ответила «не знаю», и так получилось, что на все его последующие вопросы о мелких сестрах я отвечала «не знаю». Но я и вправду не знала, да и как я могла знать, когда они были всего лишь мелкими сестрами? Ходили в школу. Читали книги. У них были обсуждения, форумы, изложения, симпозиумы, сравнения, противопоставления, обмен мнениями, а еще то, что они называли «факультативные занятия», и я представить себе не могла, как все это умещается в их головах. Я слышала, что их учителя составляют рапорты об их интеллекте, талантах, раннем развитии. Они присылали маме письма и отчеты. Сама я никогда не читала, что они там пишут, потому что опять же с какой стати я должна была ввязываться во все эти школьные дела мелких сестер? Мне восемнадцать, я их сестра, а не мать, не отец, не опекун, чтобы встревать во все эти дела, которые сродни разговорам о закатах и температурах, о зубных протезах, болях и болячках, о том, «что ты ел сегодня на обед?» и всех прочих радостях, в которые любят вдаваться старики. С какой стати? Но я думаю, какие-то учителя к маме приходили поговорить. И в школу ее вызывали, потому что теперь, когда я стала вспоминать, это были какие-то специальные встречи о том, как продвигать мелких сестер, или что-то в таком роде, для чего ее приглашали. Помню, разговор шел о какой-то «педагомозгономике». Или как-то в этом роде. Они и домой приходили, эти учителя, а еще люди другого «педагомозгономического» направления, и они опять говорили, и я не уверена, что мама толком понимала, о чем эти эксперты ей говорили, хотя я все же знала, что она собиралась попросить мелких сестер перевести для нее на нормальный язык письмо, которое ей потом пришло из этой академии по обучению гениальных детей, только вот она так пока и не собралась это сделать. Что же касается регулярных школьных отчетов, я думаю, мама их и не читала, и не придавала им никакого значения. Школьные отчеты и дипломы здесь мало что значат. «Не в укор твоей матери, – сказал настоящий молочник, – потому что она прекрасная женщина, до сих пор прекрасная женщина, миловидная, и я знаю, у нее были нелегкие времена, когда умирал твой отец, когда умер твой второй брат, и когда вторая сестра… ну, ты знаешь, что случилось с твоей второй сестрой. Потом твой другой брат, четвертый, который… но ты и сама знаешь, что с ним случилось. Я думаю, что могу спросить ее об этом, потому что в них есть огромный потенциал, и его нужно направить в правильное русло, и направить твердой рукой, пока не случилась еще какая-нибудь кошмарная катастрофа, новое расточительство, еще одна из этих трагедий. Нужно сделать так, чтобы их энергия и предприимчивость были направлены в нужное русло. Им требуется правильное наставничество, их должны заметить, ими должны заняться. Иначе они могут пойти по дурной дорожке». И я сказала «да», потому что старалась поддерживать разговор, но тут кое-что пришло мне в голову – что он имеет в виду под «дурной дорожкой»? Он прежде сказал про то, что потенциал и наивность могут искривляться, перенаправляться в более темные каналы, о том, что по недостатку опыта они могут быть использованы в ошибочных целях, опасных целях, и я, конечно, решила, что он имеет в виду – а что еще тут можно иметь в виду – плохие последствия, проистекающие из политических проблем. И хотя мелкие сестры не демонстрировали никакого необузданного интереса к нашим политическим проблемам – то есть не больше, чем к фонологическим местам образования согласных, или к египтологии Раннего царства, или к особенностям техники пения, или к состоянию Вселенной до ее перехода в упорядоченное состояние, или к обожествлению Геракла, или вообще к любой сноске, любой отсылке, заметке на полях и надписи на корешке их учебников и всего остального, – некоторое время назад был случай, когда я и старшие сестры подошли к двери и обнаружили, что мелкие читают «заморские» газеты. Это были политические газеты, а еще у них оказалось несколько таблоидов оттуда же. Мы и представить себе не могли, откуда у них все это появилось, но откуда-то появилось, и в этот момент газеты были разложены всем напоказ на полу. До того дня мелкие сестры никогда не видели этих газет, не смотрели политических новостей по телевизору и, уж конечно, не смотрели никаким другим нелегальным способом. Они перед этим проходили фазу увлечения Жанной д’Арк. И в это время известили всех, что не любят страну «за морем», но не из-за обычного исторического наследия и власти истории, которая накапливалась, передавалась из поколения в поколение, обретала новые формы и уточнялась в отношении того, что происходило между той страной и этой страной, а из-за того, что они, абсолютно естественно, поддерживают французов. Однако тут было еще и предательство, а потому они временно ополчились и на французов с их дофином, который вообще не вызывал особых симпатий и был непопулярен у мелких сестер до такой степени, что если кто-то хотел сказать слово в его защиту, то он сначала проверял, не находятся ли мелкие в пределах слышимости. Так и французы впали в немилость, а потому вековая неприязнь между «заморской» страной и этой страной вряд ли заслуживала внимания. Но я и мои старшие сестры зашли к ним в тот день и обнаружили, что они заняты уже не Жанной, а этими самыми газетами. «Мелкие! – воскликнули мы. – Где вы это взяли? Что тут, черт возьми, происходит?» – «Помолчите, старшие, – сказали они. – Мы заняты. Мы пытаемся понять их точку зрения». После этого они продолжили изучать политические газеты и таблоиды, а мы, их старшие сестры, смотрели на них в недоумении. Потом мы посмотрели друг на друга – я, третья сестра и первая сестра. Они «пытаются понять их точку зрения!» Какую еще фигню они изрекут? Что касается их замечания, то оно принадлежало к тому типу, который мог мгновенно насторожить любого человека в нашем районе. Неужели «БЕРЕГИСЬ ОСВЕДОМИТЕЛЕЙ» для этой тройки ничего не значит? Мы в своей мудрости пытались донести до них это, говорили, что, солидаризуясь с запрещенной атрибутикой, они подвергаются опасности быть обвиненными в предательстве. Они не обращали на нас внимания, не утруждали себя тем, чтобы нас выслушать, забыли про нас, настолько глубоко погрузились они в газеты из «заморской» страны. Нам, их старшим сестрам, было ясно, что они с полным безразличием относятся к тому, что может подумать об этом проходящий мимо сосед, которому взбредет в голову случайно заглянуть в окно. Третья сестра подскочила к окну и задернула шторы, что вызвало негодование мелких сестер, а потому одна из них вскочила на ноги и включила свет наверху. Другая щелкнула выключателями двух маминых любимых старинных ламп, а третья принесла три их маленьких фонарика. Но откуда у них взялись эти газеты? Не видел ли кто-нибудь из нашего района, как они их добывали? И вот мы, старшие, в тот день принялись рассуждать: в возрасте шести, семи и девяти может им выйти какая-нибудь поблажка со стороны вооруженных подпольщиков, или их сочтут достаточно взрослыми и накажут по полной программе, как это делают с осведомителями, или они отделаются легким выговором, после чего неприемники прикажут им оставить эти газеты и вернуться к «Поросенку Бамберу», которого читают дети во всем мире. Не это ли имел в виду настоящий молочник, когда говорил о наивности, о пытливости, направленной не в те каналы, об извращении извечной склонности к приключениям? Спросить я не отважилась. Вместо этого, а еще и потому, что он снова погрузился в молчание, я сказала ему об участии их учителей в разговоре о каких-то элитарных учебных заведениях, и, сказав это, почувствовала облегчение оттого, что после его помощи мне с кошачьей головой я и ему могу дать что-то вроде утешения. Но он не утешился. Он опять выразил озабоченность в связи с мелкими и мамой, которая вынуждена без помощи управляться с ними, и тут-то мне и пришло в голову, что он, вероятно, не размышляет вслух, а, видимо, роняет намеки, которые я должна понять. Не винит ли он меня, старшую сестру, в том, что я не разделяю с матерью присмотр за мелкими, их воспитание? Не намекает ли он на то, что я наравне с матерью должна принимать участие, брать на себя ответственность, заниматься их наставлением и воспитанием? И тут меня охватило уныние. Если мне придется воспитывать сестер, я определенно не смогу жить с наверным бойфрендом. И опять я удивилась, что даже сейчас, хотя уже прошло некоторое время с тех пор, как он сделал мне предложение, а я отказала, я все еще проигрываю в уме этот сценарий – как бы оно было, если бы мы с наверным бойфрендом стали жить вместе. Я и не знала, что лелею надежды, которые теперь оказались под угрозой из-за возможной необходимости стать матерью-стажеркой на подхвате у моей матери. А настоящий молочник тем временем сменил тему. И заговорил о моих отношениях с молочником. Он не спросил напрямик: «У тебя что – роман с этим древним стариком?» Вместо этого он доверительно сообщил, что ему известно, что некто из военизированного подполья имеет виды на меня, что это человек могущественный и имеющий влияние в районе. Он спросил меня, если это так, то хватит ли мне сил, чтобы не дать себя в обиду и громко высказаться на сей счет? Я стала отвечать, почувствовав, как все напряглось во мне, тогда как до этой минуты мне в обществе настоящего молочника дышалось все легче и легче, или по крайней мере моя тревога начала спадать. Дрожь прекратилась. Неестественные движения прекратились. Но теперь все это вернулось, как вернулось мое смущение, и я тут же заметила, что и он смущен. Он стал извиняться за то, что вторгся на мою личную территорию. И тогда он заговорил о женщинах с проблемами в нашем районе, сказал, что они и в самом деле, кажется, много знают об истории полов и сексуальной политике. «К сожалению, – сказал он, – сам я мало что понимаю в делах, обсуждаемых этими энергичными и предприимчивыми женщинами. Но уж если у них такой большой опыт и это в рамках их компетенции, почему бы тебе не обратиться к ним за советом?»