Читать книгу "Вильнюс. Город в Европе - Томас Венцлова"

Хотя нации в Вильнюсе выступили ярче, чем в девятнадцатом веке, многие жители с легкостью их меняли, принадлежали к нескольким одновременно или вообще об этом не думали. Родители Чюрлениса — и он сам в детстве — говорили по-польски (мать была немкой), но, отдав свою жизнь искусству, он пленился литовским движением и перешел на его сторону. «Я решился посвятить Литве все свои бывшие и будущие работы. Мы учим литовский язык, и я хочу написать литовскую оперу», — писал он брату в 1906 году. Оперу не написал, но литовский выучил и даже женился на своей молодой учительнице, Софии Кимантайте, которая стала известной литовской писательницей. Вивульский, напротив, был литовцем, но выбрал скорее польскую сторону (во время борьбы с большевиками он вступил в польский отряд самообороны, дежурил в Ужуписе, простудился и умер). В 1911 году в городе выходило шестьдесят девять газет — тридцать пять польских, двадцать литовских, семь русских, пять еврейских и две белорусских; кроме того, были такие, которые печатали тексты не на одном языке, и такие, которые публиковались по-польски в литовском духе. Басанавичюс или Янка Купала могли при надобности писать в польской прессе, а литовский поэт Людас Гира знал не только польский и белорусский языки, но и идиш. У всех народов попадались шовинисты, которые осыпали противников не совсем парламентскими эпитетами, но явилось немногочисленное живое течение, утверждавшее, что жители Вильнюса и окрестностей по сути — один народ, только говорящий на трех (или четырех, если добавить идиш) языках. Они назывались «краёвцами» от славянского слова «край»; многие из них были масонами, следовательно — либералами. Осью течения стали двое — литератор Людвик Абрамович и юрист Михал Рёмер, в конце жизни чаще называемый Миколасом Ремерисом. Оба были из поляков, но восхищались новыми национальными движениями и предвещали им богатое будущее. «Невольно представляю себе Абрамовича в виде мудреца Зарастро из оперы Моцарта "Волшебная флейта", иначе говоря — как благородного и немного наивного реформатора, который верит в разум человечества», — с симпатией и некоторой иронией писал уже в наше время Чеслав Милош.

Краёвцы понимали то, что мы лишь сейчас начинаем осознавать: самая интересная и ценная черта Вильнюса — его разнородность. Они четко отделяли традицию Великого княжества от польской традиции. По правде говоря, то же самое некогда ощущали и люди Ренессанса или барокко, и Адам Мицкевич; но сейчас это было связано с современным понятием нации. «Литовский народ, а за ним и белорусский, превращаются в нации, и хотят говорить от своего имени. Они имеют на это неоспоримое право», — говорил Людвик Абрамович. «Литва сегодня уже не пустяк, не только историческое имя, у нее есть свое тело и сущность», — вторил ему Михал Рёмер. Он напечатал во Львове — тогда это были владения императора Франца Иосифа — большое исследование, в котором обосновывал право литовцев на независимость; поляки в этом государстве оказывались лояльными гражданами, сохраняющими язык и самотождественность, подобно шведам в Финляндии. Еще вернее сравнивать эту воображаемую Литву со Швейцарией, страной четырех народов и четырех языков. Конечно, проектировать вторую Швейцарию в Центральной Европе было несколько наивно, и не только потому, что существовала царская империя, отнюдь не собиравшаяся уходить из Литвы, но и потому, что центробежные силы легко могли расстроить планы гармоничного сотрудничества.

Тем временем все же казалось, что национальное примирение не так уж невозможно. Живописью Чюрлениса одинаково восхищались все интеллигенты Вильнюса, на его похоронах речи произносили и литовцы, и поляки, а самый верный его почитатель Фердинанд Рущиц, сам талантливый художник и при этом поляк, посвятил ему и литовскому искусству целый номер своего журнала. Все почитали и Басанавичюса — например, местный русский композитор Константин Галковский написал кантату в его честь. Польский модернист Людомир Михал Роговский, который пытался создать новую музыкальную технику, основанную на пентатонической гамме, дирижировал белорусским хором и написал музыку для белорусского гимна на слова Янки Купалы. Белорусские газеты и книги печатались в литовской типографии Мартинаса Кукты и продавались в литовском книжном магазине. Невзирая на споры о том, какой нации принадлежит история Великого княжества и Миндовг с Гедимином, общие литовско-белорусские собрания часто заканчивались идиллически: историк белорус Вацлав Ластоуски женился на литовской писательнице Марии Иванаускайте, литовский инженер и политик Стяпонас Кайрис — на белорусской поэтессе Алоизе Пашкевич, которая подписывалась «Тетка». В выставках и концертах вместе с литовцами и белорусами участвовали евреи — как я уже говорил, они охотнее общались с новыми народами, поскольку их представители, в отличие от польских эндеков, не выказывали антисемитизма, а иногда его просто не принимали.

Как и всюду, Belle époque Вильнюса закончилась выстрелами в Сараево. Около года город был далеко от линии фронта; его заполняли проходящие русские войска, навещали военные корреспонденты, но он старался жить по-прежнему, хотя удавалось это не всегда. В первое военное Рождество в гостинице недалеко от Остробрамских ворот остановился Николай Гумилев с женой, Анной Ахматовой, — она провожала его на войну. Ее удивили молящиеся, которые на коленях шли поклониться Остробрамской Мадонне, и она помолилась вместе с ними, чтоб Гумилева не коснулась пуля (на немецком фронте так и случилось, но потом его расстреляли большевики).

Осенью 1915 года город заняли войска кайзера, на денек приехал и сам Вильгельм II; Басанавичюс наблюдал его повозку с некоторой надеждой и записал это в своем дневнике. Так, спустя сто двадцать лет, закончилась русская оккупация. Новая не была мягче, но все же предвещала какие-то изменения. Из ста восьмидесяти тысяч вильнюсских жителей множество сбежало в Россию; те, что остались, не испытали особых бед, разве что пострадали экономически. Жестокая окопная война шла к востоку от Вильнюса, там горели села, случались даже газовые атаки, но город не был разрушен; немецкие солдаты удивлялись его архитектуре, неожиданной в этой части Европы, и называли его «забытым городом искусства».

Новая администрация пыталась привлечь жителей на свою сторону, но не совсем разбиралась в усугублявшихся национальных склоках. Сначала напечатала воззвание, в котором назвала Вильнюс «жемчужиной польского королевства», но литовцы, да и не только они, возмутились. Постепенно германские власти все больше стали склоняться к литовцам, хотя бы потому, что этот немногочисленный народ было легче контролировать, чем поляков. В 1917 году в Вильнюсе разрешили созвать литовскую конференцию; она выбрала Тарибу — Совет из двадцати человек, который стал чем-то вроде зачатка будущего парламента или правительства Литвы. Самыми влиятельными его членами были Басанавичюс и Сметона, как прежде на Великом вильнюсском сейме. Совет поддерживал через Швейцарию отношения с литовскими деятелями, оказавшимися за линией фронта — в России или, допустим, Франции, а также с литовской диаспорой по другую сторону Атлантики. Революция в России, военные неудачи Германии, быстро распространявшийся призыв к самоопределению народов — все это придало Совету весомость, к которой он сам еще не был готов. Немецкие политики, кроме других планов, рассматривали возможность основания в Центральной Европе сети сателлитных государств, и Литва должна была стать одним из них. Под давлением этих политиков Совет заявил, что будет возрождать Литву, вечно и нерушимо связанную с Германией, но уже через месяц-другой вышел из-под контроля. 16 февраля 1918 года он провозгласил восстановление независимой Литвы со столицей в Вильнюсе и разорвал все прежние отношения с другими государствами, то есть с Россией, Польшей, а также и с Германией.