Читать книгу "Повесть о моей жизни - Федор Кудрявцев"

Мы разместились в бараках и стали знакомиться с обстановкой. Прежде всего менаж. Он был хуже дрозендорфского. Около половины бараков пустовало. В остальных размещались бывшие союзники Австрии и Германии — итальянцы, а также прибывшие раньше нас русские подданные разных национальностей.

В этом лагере пленных заставляли работать. В одном из бараков одни пленные плели длинные жгуты из соломы, а другие шили из них огромные боты для фронта, чтобы надевать поверх ботинок. Мы всячески саботировали эту работу. Незаметно резали большие клубки с этими жгутами, протыкая их ножом. По возможности портили и готовые боты, и их производство скоро прекратилось. Стали гонять на работы по уборке лагеря и на разные другие работы.

Вскоре я заметил, что при прочесывании лагеря для сбора людей на работу солдаты пропускают пленных интеллигентного вида, на ходу читающих книгу. Я достал свой английский учебник и также во время сборов на работу стал расхаживать между бараками, заниматься английским. Больше меня на работу не гоняли. Но и без работы было скучно.

Стали набирать группу на работу по расчистке реки вне лагеря. На месте работы выдавали суп и хлеба лучше и больше, чем в лагере. Многие зерновики, жившие со мной в одном бараке, записались в эту группу. И я с ними. И вот каждый день утром мы садились на электричку (здесь я впервые в жизни ездил на электропоезде) и остановки четыре ехали до места работы.

Работали мы по расчистке реки, сильно занесенной песком. Одни нагишом влезали в воду, лопатами поддевали со дна песок и грузили его на тачки, которые другие по узким мосткам выкатывали на берег и там опорожняли. На другой день работавшие накануне в воде возили тачки, а их товарищи лезли в воду. Вечером электричка везла нас домой. Работали мы так около месяца.

Но вот стали набирать группу человек шестьдесят на угольные копи возле городка Берндорф. Объясняли, что будут хорошо кормить и платить по одной кроне (37 коп.) в день, а уголь-де идет на газовый завод, освещающий этот городок. В эту группу записались все зерновики. Не отстал от них и я.

И вот мы в Берндорфе, очень живописном, уютном рабочем городке. Разгар лета. Кругом все цветет. Со станции нас ведут в большую столовую какого-то завода. Перед ней зеленая лужайка. Развалясь на ней, мы с полчаса ждем. Затем входим в столовую. Большой чистый зал с длинными, чисто отструганными столами без скатертей. Возле столов длинные скамьи. Над окном раздачи, очень широким, под потолком красивая крупная надпись по-немецки: «Мир, работа, образование». Выделенные товарищи подают на столы прекрасный рисовый суп с консервным мясом, по большому куску хлеба и на второе по куску жареного мяса с гарниром из фасоли. Едим, а на лицах у всех радостное удивление, и рты невольно растягиваются в улыбку. Давно так хорошо и сытно не ели. Ведут на квартиру. Большой красивый оштукатуренный барак в каштановой роще. Каштаны цветут. В бараке три помещения с чистыми нарами и шкафчиками для вещей и одежды. Получаем пустые матрацы (штрозаки) с отверстиями для набивки соломой посередине, наволочки для подушек и жиденькие клетчатые хлопчатобумажные одеяла. За бараком куча соломы. Набиваем. Устраиваемся матрац к матрацу по полюбовному выбору соседей слева и справа. Смех, разговоры. В десять часов отбой. Гаснет свет. Засыпаем.

В шесть утра крик: «Ауф!» Просыпаемся. Это нас разбудил солдат на работу. Быстро одеваемся. Строимся, и нас колонной по четыре под конвоем солдат ведут километра два за город, полем. Подводят к небольшому белому зданию. Это столовая и души для рабочих со шкафчиками для одежды. Получаем по пол-литра эрзац-кофе и по куску, граммов двести, хлеба. Завтракаем и по очереди проходим медосмотр. Военный доктор средних лет спрашивает меня о возрасте. Отвечаю:

— Девятнадцать.

— Но вы же совсем мальчик, — удивляется он, но к работе все же допускает. У зерновика Мельникова красные глаза. Трахома. Его тут же направляют обратно в лагерь. Нам выдают по хлопчатобумажной куртке, кепке, паре штанов и по паре рабочих ботинок, по паре грубого белья и носков. Велят переодеться, потом снова ведут метров триста к какому-то сооружению с крышей без стен. Некоторым из нас выдают кирки, другим лопаты. Многим ничего не выдают.

Перед нами небольшая копь по добыче бурого угля открытым способом. Неглубокий, от трех до пяти метров, неровный котлован с выбранной землей и открытым пластом угля. По дну котлована разбегаются маленькие рельсы, на них опрокидные вагонетки.

Штейгер расставляет нас по рабочим местам и объясняет, кому что делать. Мне достается работа по засыпке шлаком места, где выбран уголь.

Мы быстро освоились с работой. Одни внизу дробили уголь, другие грузили его в вагонетки, третьи подгоняли вагонетки к машине-дробильне, которая измельчала его и насыпала в вагонетки, убегавшие по канату над землей куда-то через гору, а обратно эти же вагонетки шли к нам со шлаком и автоматически опоражнивались возле края котлована, а мы с товарищами грузили этот шлак в вагонетку, подгоняли ее ближе и опрокидывали над самым котлованом.

Часов в десять по свистку начинался получасовой перерыв. Раздатчик из столовой, тоже пленный, приходил с корзиной и раздавал всем нам по куску колбасы и хлеба и по четыре сигареты.

Обед был от часу до двух. Его, первое и второе, привозили в термосах по канатной дороге с заводской кухни. Это был какой-нибудь суп с консервным мясом и какое-нибудь тушеное или жареное мясо, иногда колбаса, с гарниром. В шесть кончали работу, шли в столовую, перед ужином мылись в душе, одевались во все чистое, ужинали и шли домой, то есть в свой барак.

По воскресеньям не работали. Питание получали в заводской столовой.

Однажды нам предложили поработать в воскресенье. Мы поработали. Вечером после ужина нам всем выдали по большой кружке пива, а в следующее воскресенье повели на экскурсию в поместье владельца завода Круппа. Там нам показали свинарник и коровник. При нас произвели электродойку коров. Я не буду описывать чистоту животноводческих помещений, скажу только, что в коровнике стены были облицованы кафельной плиткой, было светло и солнечно, коровы и свиньи были как сейчас из ванны. Потом мы полюбовались аллеями усадьбы, напоминающими зеленые туннели, окропленные солнечными брызгами.

Наш штейгер, пожилой австриец, был ревностный католик, читал клерикальную газету «Кройццайтунг» и пытался вести с нами душеспасительные разговоры. Его поддразнивали. Некоторые спрашивали его, сколько по Библии лет от Сотворения мира, он отвечал, что семь тысяч с чем-то лет. Тогда его спрашивали о возрасте добываемого нами бурого угля. Опасаясь показаться невеждой, он говорил, что двадцать пять тысяч лет, и тотчас же начинал мямлить о каких-то особых Господних сроках. Однажды его чуть не хватил удар.

А было это так. Зерновик-мордвин Игнаха Нуянзин, учитель по профессии, высокий костлявый брюнет, отпустил длиннющую черную бороду и стал похож на сурового Божьего угодника. Кто-то в шутку прозвал его по-немецки «Герр Гот», что по-русски означает «Господь Бог». Кличка привилась, и мы все стали называть его так. Он охотно отзывался. Раза два-три это было при штейгере. Он спросил: «Почему вы его так зовете?» Ему ответили: «Потому что он похож на немецкого бога». Штейгер побледнел от обиды за своего бога. Долго глядел на Игнаху, повернулся и пошел. На следующий день он попросил нас больше его так не называть. «Иначе я доложу начальству», — пригрозил он. Игнаха сбрил бороду, и штейгер успокоился.