Читать книгу "Конфуций. Первый учитель Поднебесной - Сигэки Каидзука"

В основном утверждение Цзы Гуна истинно. Конфуций никогда не думал непосредственно в терминах природы человека или законов Неба. Я условно толкую путь Неба как «законы Неба»; древние китайцы, как бы то ни было, не верили в единого высшего небесного духа, обладающего божественной природой и контролирующего всю жизнь и материю в мире. Согласно взглядам комментаторов династий Хань и Цин, представления о пути Неба состояли из веры в магию астрологических поверий, связанной с движением Солнца и Луны и других небесных тел, и в определяющуюся им добрую и дурную судьбу в природном и человеческом мире. Небо в Древнем Китае не считали высшим божеством, наделенным человеческой индивидуальностью и волей; его представляли скорее природным духом, воплощенным в движениях небесных тел. Прояснение закономерностей связи между этими движениями и людскими делами и способы предсказания циклической смены доброй и дурной судьбы по таким предзнаменованиям в совокупности представляли собой особое магическое искусство мастеров гадания Древнего Китая. А их ремесло, не испытывая к нему ни малейшего сочувствия, Конфуций ни в коей мере не поддерживал.

Конфуций, который никогда не говорил и не учил о «чудесах, силе, смуте и духах», категорически отвергал все астрологические верования и поверья, основанные на шаманском колдовстве. Его позиция по отношению к подобным вещам определялась духом рационализма той эпохи. Во фрагменте, процитированном мною выше, Конфуций говорил, что знание – это «стремление к выполнению своего долга перед народом, почтение к душам умерших и к духам, от которых, тем не менее, следует держаться подальше». Он, таким образом, важнейшей предпосылкой приобретения знания считал неприятие всего, что было как-то связано с распространенными в тот век суевериями.

Причина отказа от религии видна из ответа Конфуция на вопрос Цзы Лу о празднествах и служении духам: «Не умея служить людям, как же служить душам умерших?» Далее, в ответ на вопросы о смерти, им было сказано: «Не зная о жизни, как же узнать о смерти?» Такие проблемы, как характер жизни после смерти, были отброшены Конфуцием как непознаваемые. Вместо этого он поставил себе целью прояснить значение опыта, который мы получаем при жизни в современном нам мире.

Кроме того, Конфуций советовал жить так: «Слушать много и отбрасывать сомнительное, быть осторожным, говоря об остальном; тогда в поступках будет мало промахов. Много наблюдать, отбрасывать приводящее в смущение и быть осторожным, осуществляя остальное; тогда не придется сожалеть о многом». Другими словами, он рекомендовал приобретать по возможности обширный опыт, и визуальный и акустический, отбрасывая все сомнительные элементы знания, полученного из этого опыта. Эта максима была предложена как общее правило, пригодное для всей жизни, но ее вполне можно рассматривать и как иллюстрацию формулы Конфуция о построении совокупности знаний, и как определение методов учебы.

Конфуций говорил также: «Если знаешь это, считай, что знаешь, а не знаешь – считай, что не знаешь. Вот это и есть знание». По его мнению, все явления, неясные для рассудка, следовало исключать со всей возможной строгостью. Он считал, что элементами знания могут быть лишь вещи, абсолютно несомненные для рассудка. Все загадочное было отвергнуто, оставалось лишь рациональное. Однако нельзя доказать, что любой конкретный пример того, что Конфуций счел бы сомнительным, сколько-нибудь строго можно было бы отнести к сомнительному для разума в современном смысле слова, или что рассматриваемое Конфуцием как познаваемое или известное было бы самоочевидным для разума в современном смысле слова. Конфуций говорил о себе: «Я передаю, но не создаю; я верю в древность и люблю ее». Для него путь древних, то есть все, относящееся к традиции, был самоочевидным и ценным; в этом отношении Конфуций явно склонялся к традиционализму. С другой стороны, он заявлял, что «сын, три года не отступающий от пути отца, может быть назван почтительным». Из этого следует, что по прошествии трехлетнего срока позволителен какой-то отход от традиционного поведения, завещанного отцом. Итак, по-видимому, Конфуций не запрещал безусловно инновации в традиции и обычаях; он понимал необходимость обновления и рационализации традиции и зашел даже так далеко, что добавлял к ней собственные усовершенствования, при том условии, конечно, что они не противоречили его чувству любви к изначальной форме.

Хотя рационализм Конфуция требовал отказа от всего мистического, это не привело его к догматическому недоверию ко всему, имевшему отношение к религии. Когда он говорил, что «жертвоприношение духу, если это не дух родственника, – просто лесть», выражая неодобрение службам в честь какого-то духа, не являвшегося предком семьи, он не хотел, чтоб сочли, будто он непримиримо противостоит сохранению в целости и сохранности традиционного культа и служб в честь богов – предков клана и семьи. Нет, он пытался предотвратить распространение новой магической религии и сохранить первозданную чистоту феодальных религиозных церемоний прежних лет. В приведенных выше высказываниях отразились его представления о том, что в процессе обучения необходим отказ от рассмотрения проблем религиозного характера. Конфуций считал, что такие проблемы лучше не трогать.

До того как он вернулся в Лу и сосредоточился на педагогической работе, все свое влияние политического деятеля он посвящал свержению сильных семейств и укреплению власти князя. До возвращения все свои силы он отдавал претворению в жизнь своего политического идеала в современном ему мире, и в этом отношении его деятельность была связана с настоящим. Но, потеряв надежду на осуществление своих политических устремлений и отчаявшись увидеть свой идеал воплощенным в современном ему мире, он стал педагогом и начал учить своих последователей тому, во что верил сам и к чему стремился, и редактировать книги, где был описан его идеал, рассчитывая на то, что они перейдут к будущим поколениям. Когда он обрел надежду на реализацию своего идеала последующими поколениями и приступил к подготовке условий для нее, будущее, вероятно, приобрело для него большую значимость, чем настоящее.

Конфуция – активного политика, вне сомнений, не особенно интересовали дела отдаленного будущего. Но для Конфуция – педагога и ученого туманное будущее, которое должно было наступить после его смерти, стало важным. Конечно, было бы опрометчивым утверждать, что в молодости Конфуций совершенно не думал о будущем. Но, как бы то ни было, в последние годы оно волновало его куда больше. Постепенно он стал задумываться о надеждах и возможностях будущего; до сих пор его ни в коей мере не интересовали мистицизм и всяческие прогностические практики, но теперь он пристально размышлял над связанными с ними вопросами.

Но могли ли его ученики понять всю серьезность этой проблемы, даже если бы он до конца объяснил им происшедшую в его взглядах перемену? Разговор о будущем на языке того времени был разговором о «небесном предопределении», и, по свидетельству Цзы Гуна и его коллег – последователей Конфуция, до той поры о «небесном предопределении» он вряд ли вообще упоминал. Следовательно, если бы даже Конфуцию пришлось заговорить о волнующих его вещах с учениками, похоже, никто из них не увидел бы этой проблемы, – и не в его привычках было первым начинать разговор на какую-то тему, первый вопрос всегда должны были задавать ученики. Как-то он уже собрался высказать им все, но промолчал и сказал лишь: «Хотел бы я не говорить». Он подразумевал, что нечто, о чем он действительно хотел рассказать, существовало, но это было то, о чем ничего невозможно сказать.