Читать книгу "Лето, в котором тебя любят - Игорь Гуревич"

«Что ж мы с собой делаем? Ведь всего-то и надо порой – сесть рядком да поплакать ладком». Кто из этих двоих так подумал – неведомо. Главное – все обошлось, и слава Богу!

…В конце декабря Григорий Ильич поехал на поезде в Москву за новой фурой, на которой заодно ему предстояло доставить товар в соответствии с выданным путевым листом.

Собачья преданность

1

Петрович с собакой идет гулять к морю. Он хочет утопиться. Жизни нет. Сверху и вокруг моросит мерзкий осенний дождь. Вечер. Темно. Редкие фонари лишь подчеркивают пакостность мизансцены.

– О, Господи! – надрывно выдыхает Петрович, в очередной раз прокручивая сегодняшний вечер и от него всю свою женатую жизнь длиной в пятнадцать лет. Упреки, ревность, упреки, скандалы, претензии, капризы. И это вечное: «Ты не мужик! У тебя одни бабы на уме!» Как первое соотносилось со вторым, с трудом укладывалось в голове, но, чтобы сопоставить противоречивые высказывания, необходима была рефлексия. Однако способность «стать мушкой и посмотреть на все со стороны» за продолжительностью внутрисемейной истерии атрофировалась напрочь.

До свидания психоаналитикам с Эйфелевой башни!

Чтобы дурдом был полный, к истерии жены добавились выходки подрастающего поколения. Четырнадцатилетняя дочь – «Курва, стерва, б…!» – орала жена – сошлась с какими-то в черной коже и металлических нашлепках и где-то бесконечно «зависала», то приходя за полночь, то вовсе заявляясь на следующие сутки. Жена металась по квартире от окна к окну, визжала на излюбленную тему «Ты не мужик!» и находила очередное обоснование для прикладывания к запрятанной среди белья бутылке – новому пристрастию последних нескольких лет.

Сын – «правильный подросток», ненавидящий учебу и школу всеми фибрами души, типичный прогульщик и двоечник, с талантливыми руками и музыкальной натурой. Петрович точно знал: через пару-тройку лет этот будет «создавать свою группу».

Впрочем, и это еще не все: теща и тесть жили рядом и наводили порядок, как умели, в дому и быту истеричной дочери. Петрович в расчет не брался. Попытка однажды проститься с порога с нагрянувшей для «посмотреть, как дела», тещей закончилась для Петровича двухдневным воем, метанием тарелок и просыпанием пепла от истерично выкуриваемых супругой сигарет.

Но чем надрывнее и искрометнее были скандалы и стычки, тем ярче после этого было – в постели. Петрович хотел жену до болевых судорог. И она хоть и орала: «Пошел вон! Насильник! Гад!» – несмотря на все эти присказки, сказка получалась исключительно сказочная.

В конечном счете, жена шептала: «Делай что хочешь…», и игра переходила в стадию крайнего сумасшествия. После соития супруга затихала на плече, нашептывая: «Ну, мы же не можем друг без друга, мы любим друг друга, видишь?»

С первой частью постсексуальной тирады Петрович еще соглашался, но вторая просто сводила его с ума. Какая это на хрен любовь?! Еще чуть-чуть, и он прекратит ее мутузить и доминировать с садо-сопровождением исключительно в постели и перейдет на прямое и справедливое рукоприкладство в вертикальном состоянии. И тогда наступит край.

Петрович с ужасом понимал, что уже перешел черту. Тормозные рефлексы стерлись, колодки скрипели и визжали. Остатки то ли воспитания, то ли образования, то ли элементарный страх за последствия не давали Петровичу окончательно сорваться в пропасть алкогольно-шизо-сексуальных наслаждений.

Итог жизни на разрыв – суицидальные настроения.

Здравствуйте, психоаналитики на Эйфелевой башне!

Он идет к морю. Собака, породы овчарка, спущенная с поводка, преданно и весело резвится вокруг да около, забегает вперед, возвращается, трется о брюки, вскакивает на задние лапы, упирается в сто лет не стиранную Петровичеву вечную демисезонную куртку, пытается заглянуть в глаза. Овчарка любит Петровича искренне и бесповоротно. Он знает, на чем держится эта любовь. Петрович, когда принес в дом трехмесячную Берту – Берталомею-Ондрику-Аматист – так дурашливо и многословно принято называть породистых сук и кобелей из контролируемых пометов, получаемых в результате плановой случки, когда папа из чистокровных и мама аристократка (при этом могут они жить за тридевять земель друг от друга, чтобы, значит, близко родственных смешений не было), – в общем, когда Петрович принес этот породистый комочек немецкой овчарки в дом, он уже знал главное правило воспитания домашних животных: раз и навсегда установить, кто в доме хозяин. И, не сумев это сделать когда-то на старте семейной жизни, Петрович с перевыполнением реализовал принцип «кто в доме хозяин» по отношению к собаке. С перевыполнением, потому что Берта, многократно с четырех месяцев до года отрываемая от земли за шкиркухолку рукой хозяина, как учили в клубе собаководства, обожала Петровича. Даже когда он просто икал, воспринимала это как команду к исполнению, и казалось, еще пару раз, – и собака прошагает на кухню, нальет стакан воды и подаст заикавшему хозяину.

Берта под руководством Петровича прошла всю необходимую клубную выучку и дрессуру, имела соответствующие дипломы и медали с выставок, так что если Петрович только шевелил губами по типу «фас», могла сотворить с любым близко движущимся объектом все положенные манипуляции: догнать, напрыгнуть, захватить в челюсть, сжать. Жену Петровича Берта воспринимала исключительно как домработницу-кормилицу, от которой все чаще и все неприятней пахло алкогольным угаром. На днях Берта не выдержала и слегка цапнула женщину, полагавшую себя хозяйкой, за указательный палец, когда она в отсутствие командированного с работы в дальние края Петровича стала этим пальцем махать перед вечно влажным носом Берты, в назидание несчастной собаке, нассавшей в углу перед дверью. А что делать, когда тебя сутками не выводят во двор?!

Петрович, где ты?! Гав!

2

Петрович добрел до моря. Спущенная с поводка Берта резвилась на влажном после мощного отлива – отличительная черта всех северных морей – вонючем от водорослей и прочей гадости берегу.

Гав-гав-гав!

«Мне бы твои заботы, сука!» – ласково подумал про овчарку Петрович и пошел искать камень, большой, тяжелый и плоский.

Утопиться в море, а тем более в холодном, северном, мелком-мелком на прибрежном плоскогорье после отлива, – утопиться в этой луже надо еще было умудриться. Петрович включил мыслительные процессы и принял решение произвести следующие операции. Привязать большой плоский камень к худой шее тридцатишестилетнего интеллигента. Затем в отлив добрести по колено в ледяной воде до ближайшего, метров пятьдесят от берега, островка. Тупо усесться на нем и ждать прилива. Холодная вода, если не поглотит, то уморит судорогой. Большой и плоский не даст всплыть. Финита ля…

И Петрович в руках с камнем, привязанным к шее на собачий поводок, пошатываясь, побрел во всем обмундировании по морю, аки по суху. Зрителей нет. Рефлексия атрофирована. Новую картину Репина «Сбрендивший бурлак» видела только луна, вспухшая свежей оладушкой на черной сковородке неба. Мерзопакостный дождь прекратился, чтобы не мешать.