Читать книгу "Держитесь подальше от театра - Анатолий Гречановский"

К горлу прокуратора подкатил комок ненависти, но выражение лица осталось спокойным.

– Берегись, Каиафа! Не будет больше покоя ни тебе, ни твоему народу. Итак, к смертной казни приговорены четверо, – он повернул голову в сторону секретаря.

– Дисмас, Гестас – разбойники, взяты римской властью, – ответил секретарь, – Варавва – призывал народ к бунту и при задержании убил двух римских стражников, Назорей…

Прокуратор поднял руку.

– Взяты местной властью и осуждены синедрионом, – продолжил он вместо секретаря.

– Совершенно верно, прокуратор, – подтвердил секретарь.

– Призывал народ к бунту, убил двух римских стражников и взят местной властью, – повторил прокуратор. – Вот пусть местные власти и несут за него ответственность перед кесарем.

Выпив из кубка вина, прокуратор торжественно изрек:

– В честь праздника Пасхи великодушный кесарь император дарует презренную жизнь, – он сделал паузу, вызывающе посмотрел на Антипу и, скривив недовольно губы, произнес: – Варавве.

– Да здравствует кесарь! – трижды прокричали телохранители, выбросив вверх копья и значки.

Секретарь с улыбкой поклонился, и его лицо приобрело лукавое выражение.

В шестом часу солнце обычно еще ярко освещает благодатную землю, но сегодня оно как-то боязливо пряталось за наплывающие черные тучи, предвещая грозу.

Толпы зевак в разноцветных одеждах, жаждущих зрелищ, сильных, острых, даже самых бесстыдных и жестоких, стекались с узких улочек на широкую мостовую, по которой, в окружении римских солдат, истощенный телом и душой, с терновым венцом на голове, сгибаясь под тяжелым крестом, шел Назорей к месту своей казни, на Голгофу. Одни открыто радовались, безнаказанно отводили душу: «Распните его! Распните!», «Да здравствует царь Иудейский!», – кричали с издевкой. Другие с грустью наблюдали за происходящим. Многие женщины плакали и рыдали. Среди них время от времени Назорей различал измученное горем лицо Марии, которая следовала за ним на всем его тернистом пути к Голгофе.

Кровавые струйки от шипов терновника стекали по изможденному лицу Назорея, застили глаза, в которых навечно застыли: ночь, Гефсимания, одиночество, молитва, напряжение, предательство.

Шум разъяренной толпы и крики уже не имели значения. Сквозь кровавое марево он с трудом различил среди толпы отдельно стоящего человека в белом плаще, из-под которого выглядывали штаны с широкими лампасами. Он что-то показывал, а губы его беззвучно произносили какие-то слова. И уже проходя мимо, Назорей расслышал обрывки фраз: «…возьми… верши суд». Но сквозь шум толпы он услышал другой глас, небесный: «Се есть Сын Мой Возлюбленный!»

Потрескавшиеся губы дрожали. Он пытался что-то сказать, но послышался лишь хрип.

– Отче, я иду к Тебе, прими Сына Твоего.

Тяжелый крест, кровь по лицу, глазам, мучительная жажда и безжалостно палящее солнце.

В Гефсиманском саду, где обычно Назорей совершал молитвы, на большом камне под деревом сидел Иуда, угрюмый, сосредоточенный, измученный непрерывной борьбой с самим собой.

– Господи, господи! Разве я не любил его? Всегда угождал ему, угадывал все его мимолетные желания, а он, украдкой направляя свой мягкий взор, чего-то еще ожидал от меня, – слезы градом лились по его изможденному, бледному лицу.

Черные, зловещие тучи быстро затягивали небо. Вырывающаяся луна вздрогнула от оглушительного удара грома и, пронзенная огненным перстом взорвавшейся молнии, с хохотом раскололась на мелкие кусочки.

Сема вздрогнул и, словно раненый зверь, повалился на пол. Острая боль пронзила правую, затем левую руку.

– Больно, больно!

Нога одна, нога другая.

– Господи, господи! Как больно!

Иуда корчился, извивался, царапал ногтями грудь, лицо. Раскрытым ртом ловил потоки хлынувшего ливня. Дыхания не хватало.

– Гос-по-ди! За что?! Зачем ты сотворил этот скверный мир?

Раскаты грома заглушили истерический вопль. Вспышки молнии осветили распростертое тело.

В комнату вбежала встревоженная сестричка Катюша. – Господи, что же это такое? – она помогла Семе подняться и уложила в постель, укрыла одеялом, включила ночник. – Гроза волнует? Ну, ничего, ничего. Все уже кончено, вы не бойтесь.

Иуда очнулся на следующий день после казни Назорея. В лучах заходящего солнца Иерусалим с высоты напоминал яркое кровавое пятно, постепенно тускнеющее и превращающееся в холодную серую массу. Порывы ветра трепали изодранное платье, скомканные волосы на голове, но он, скользя и падая, продолжал решительно идти по каменистому спуску в сторону Иерусалима. Слегка пошатываясь от усталости, с гримасой, вроде усмешки, на совершенно спокойном лице и безумным блеском в воспаленных глазах, он вошел в храм и огляделся. В глубине в колеблющихся отблесках светильников он увидел Каиафу с другими членами синедриона. Они молча встретили незваного гостя. Наконец, молчание прервал Каиафа.

– Что тебе надо?

Иуда выпрямился и, глядя прямо в глаза первосвященнику, хриплым голосом спросил:

– Вы знаете, кого вы осудили и распяли?

– Знаем, – потупив глаза, сказал Каиафа.

– Вы осудили и распяли неповинного и чистого агнца.

– Это решение прокуратора, – в один голос закричали священнослужители. – Пошел вон, предатель!

Иуда улыбнулся.

– Я обманул вас. Не его я предал, а вас предал позорной смерти, которая не кончится вовеки, – достал кошель. – Вот за сколько вы оценили его жизнь, тридцать шекелей и ни одним больше.

– Вон! – закричали священнослужители.

Иуда достал горсть монет и швырнул в лица священнослужителей. Крики и вопль разнеслись по храму, но Иуда уже не слышал проклятия и брань в его адрес, быстро проходя по улочкам Иерусалима. Он знал, что как бы они ни старались свалить всю вину на него и римские власти, их объединяет одно – предательство, и он навеки обрел позорную славу, и навеки его имя будут произносить с презрением и ненавистью.

Выйдя из города, Иуда направился на Елеонскую гору. На пути он натолкнулся на жалкую горсточку учеников, которые молча сидели, прислушиваясь к тому, что творится вокруг. Услышав шум осыпавшихся камней под ногами Иуды, они в испуге вскочили, но, узнав его стали, указывать на него пальцами и дружно выкрикивать в его адрес разные непристойности. И только Фома, подойдя к Иуде и пристально посмотрев в его глаза, с отвращением сквозь зубы произнес:

– Предатель! Изыди!

Выждав, когда выкрики немного утихнут, Иуда спокойно, но довольно громко спросил: – Вот вы кричите – предатель, предатель. А что сделали вы, дармоеды? Ты, Иоанн, любимый ученик, ты, Петр? Уверовали, что будете первыми в его царстве, а когда пришло время, вместо того, чтобы заступиться за него, разбежались в разные стороны, как испуганное стадо баранов. Где была ваша любовь? Да, я дурной человек, корыстолюбивый, лживый, но я любил его, и он чувствовал это.