Читать книгу "Грот в Ущелье Женщин - Геннадий Ананьев"

– А что?

– Скидавай все. Рубашку надо, мягко чтобы. Свитер.

– Лыжный костюм? – оживилась Лена. – Как, Игорь Игоревич?

– Самый первый сорт, – авторитетно заявил он и добавил: – Одевайся, покурю.

И тут же у порога, присел на корточки и принялся набивать трубку, и как Лена ни приглашала его сесть на стул, не изменил позы. Попыхивая трубкой, тыкал в пухлый ворох пальцем и распоряжался:

– Липты надевай.

– Что за липты?

Попробуй разберись. Потянул за рукав малицу – вдруг у нее это название есть, а Игорь Игоревич остановил:

– Липты бери. Липты.

А на лице ухмылка. Торжествует, что я растерянно пытаюсь уяснить, где эти самые липты и что это вообще такое. Снизошел наконец, вытащил из кучи чулки оленьей шерсти. Пухлые, длинные, как охотничьи сапоги. Приятно, оказывается, ноге в таких чулках. Мягко. Тепло.

– Тобурки на, – отбросил Шушунов их из вороха.

Тобурки я уже видел и даже надевал. После шторма. Не то сапоги, не то ичиги. Тоже довольно высокие, сшитые, как мне объясняли, из койв – шкур, снятых с ног оленей, либо из шкур морского зайца. Те особенно привлекательны (золотистые с темными пятнами) и очень удобные для лета: головки и подошвы пропитаны жиром тюленя либо нерпы и вовсе не промокают. И тепло хорошо сохраняют, если вдруг приморозит, либо завьюжит. Обувь, как говорится, на все сезоны. Когда же предстоит дальний путь, поверх тобурок натягивают пимы. Мягкие сапоги из оленьих шкур, лишь покороче и с более густым мехом.

Надевая пимы, которые тоже подал мне Игорь Игоревич, я залюбовался замысловатым орнаментом, украшавшим голенища. Кружочки, треугольники и квадратики меха различных оттенков, от почти черных, до белых, искусно подобранные, сплетались в удивительно радостный рисунок. Какие думы, какие чувства вложены в этот орнамент мастерицей? Словно песня спета.

– Взопреешь, – поторопил меня Игорь Игоревич. – Малицу бери.

Странная на первый взгляд одежда – колокол с рукавами и вырезом для лица. Край выреза оторочен зимним песцом, пушистым, красивым. Для северной зимы лучше ничего не придумаешь. Но и летом пастухи не снимают малиц. Вытягивают ее вверх, над ремнем и бегают за оленями с ветерком за пазухой.

– Ишь, как саам совсем, – довольно прищелкнув языком, проговорил Игорь Игоревич, когда я влез с помощью Лены в малицу. – Совик бери теперь.

Совик – это что-то уже ближе к нашему тулупу. Тяжелый. Из зимнего оленя. Капюшон откидной. Любой мороз в совике нипочем, любой ветер не страшен. Прямо на снегу, говорят, в совике спать вполне уютно. Может, придется и мне испытать это в поездке?

Совик натянут. Теперь – медведь медведем. А все удобно, мягкое и жаркое. Сразу спина взмокла.

– Пошли давай. Взопреешь, – делая последнюю затяжку, поторопил Шушунов. – Пошли давай.

Нарты стояли почти у самого крыльца. Нарты всегда вызывали у меня удивление и недоумение. Никак не назовешь, по нашим русским понятиям, солидным транспортом. Детские санки без спинки. Только побольше, да полозья вразлет.

У Шушунова нарты покрыты стареньким мехом крепко, крест-накрест привязанным к нартам. Упряжь тоже какая-то несерьезная – мягкие нагрудники и весьма тонкие ремни-постромки. Кажется, потянут олени чуток посильней – и тут же порвут эти несерьезные ремешки играючи. И вожжа одна. Ее называют здесь игной. Тонкий ремень, привязанный к рогам коренника.

А вот олени – красивые. Светлые. Почти белые. Редкий цвет. Очень редкий. Рослые, с гордо поднятыми головами, на которых красуются ветвистые рога. Они еще молодые, в опушке, и оттого похожи на пушистые кошачьи хвосты, поднятые торчком вверх. Коренной, самый рослый, скребет передними копытами снег, словно застоявшийся скакун.

Мы уселись на нарты, впереди Игорь Игоревич, за его спиной – я. Шушунов гикнул гортанно, хлестнул игной по крупу коренника, и олени рванули нарты. Я едва удержался. Через несколько минут мы уже объезжали Страшную Кипаку и неслись к вараке, которая, когда поднимались мы на очередную сопку, темнела впереди сплошной полосой от Падуна до Гремухи. Так и называли ее: Междуреченская варака.

Весьма напряженно чувствовал я себя на нартах, никак не мог удобно устроиться – мне все казалось, что вот сейчас, вот на этом крутом повороте, на этом вот трамплине, на этом косогоре нарты перевернутся, и хорошо, если в бок не угодит острый камень, припорошенный снегом – я буквально вцепился в обитые оленьем мехом края нарт, напружинился, и при каждом толчке прикидывал, как ловчее упасть, чтобы меньше ушибиться. А тут еще мысли о Лене наседали. Что с ней происходит? И чем все окончится?

Нарты переваливались, кренились, встряхивало их основательно, а Игорь Игоревич ритмично подергивал игну, хлопал ею по крупу коренника, тыкал отшлифованным до костного блеска тонким хореем в спины и шеи летящей оленьей тройки и выкрикивал что-то гортанное, очень, видимо, понятное оленям. У меня же спадало напряжение лишь тогда, когда смотрел на вылетающий из-под полозьев глубокий след, но сидеть, уткнувшись в мягкий мех совика, долго я не мог – слепые километры меня не устраивали: мне нужно было запоминать местность, вот и пересиливал я себя. Вскоре, правда, пообвыкся, а потом и вовсе успокоился, оценив, что ничего более устойчивей нарт человеком не создано.

Втянулись в вараку. Олени сменили стремительный бег на вялый шаг, хотя Игорь Игоревич все так же подергивал игну и тыкал хореем в спины и шеи оленей, продолжая и покрикивать. Интонация, похоже, иной стала, которую и уловили олени.

– Хорошо в вараке. Благодать. Сюда и зверь всякий и птица от хибуса[3] прячется. Пух гагарки, а не снег. Мягкий. Теплый. В тундре бес беса погоняет, а здесь все одно, что в тупе натопленной.

Зимой я первый раз оказался в вараке Тощие березки, до вершин которых можно дотянуться, встав на цыпочки. Заиндевевшие веточки березок, казалось, были вышиты искусной кружевницей. Между березками-кружевами темнеют елки, тоже не очень высокие, но пушистые, словно специально выращенные для новогодних елок в современных квартирах. Ветер продувал этот убогий лесок, и снег был плотным, местами даже настовым, совсем не таким, какой бывает в лесах средней полосы – здесь даже следы отчетливо видны лишь вблизи елок; но и этот неширокий, километра в два, лесок, протянувшийся между двумя речками, был гордостью местных поморов, да и довольно сносным для неприхотливых птиц и зверей Кольского убежищем от стужи и затяжных метелей. Мне тоже эта озябшая, тощая варака показалась приветливей и уютней, чем летом. Тогда, в свой выходной день, собрались мы сюда с Леной за морошкой и голубикой. С удивлением тогда мы знакомились с варакой. Листья на березках крошечные, будто только-только вырвались на волю из почкового панциря, а дальше уже расправиться сил не хватило. Ни кустика, ни травинки лесной между деревцами, только морошка местами, а еще реже – голубика. Но собрать ягод нам в тот раз не удалось – на нас набросились, как стая до смерти голодных шакалов, комары. Они нахально лезли под накомарники, впивались в руки сквозь кожаные перчатки, облепили мои голени, быстро сообразив, что плотно облегающая ноги диагональ галифе – вовсе не помеха для разгульного пиршества. Знаменитому французскому генералу наверняка икалось на том свете.