Читать книгу "Из блокнота в винных пятнах (сборник) - Чарльз Буковски"

Я с 35 лет сочинял стихи и рассказы. Я решил погибнуть на собственном поле боя. Сел за свою пишущую машинку и сказал: теперь я профессиональный писатель. Конечно, все было не просто так легко. Когда человек много лет занимается на работе одним и тем же, его время – это чужое время. В том смысле, что даже с 8-часовым рабочим днем весь этот день занят. Прибавьте время в пути на работу и с работы, плюс сама работа, плюс еда, сон, ванна, покупка одежды, автомобилей, шин, аккумуляторов, уплата налогов, совокупления, прием гостей, болезни, несчастные случаи, бессонницу, беспокойство из-за стирки и краж, а также погоды и прочего невыразимого – человеку просто не остается НИКАКОГО ВРЕМЕНИ на самого себя. А когда назначают сверхурочные, часто приходится жертвовать и чем-то необходимым, даже сном, а чаще – совокуплением. Какого хуя? А бывают даже 5-с-половиной-дневные рабочие недели, 6-дневки, а по воскресеньям полагается ходить в церковь или навещать родню, а то и то, и другое. Человек, сказавший: «Средний человек живет всю жизнь в тихом отчаянии», – изрек нечто отчасти верное. Но работа еще и успокаивает людей, дает им какое-то занятие. И большинству не позволяет думать. Мужчинам – и женщинам – думать не нравится. Для них работа – идеальное прибежище. Им говорят, что́ нужно делать, как и когда. 98 процентов американцев старше 21 года – рабочие ходячие мертвецы. Мое тело и мой ум сказали мне, что через 3 месяца я стану таким же. Я воспротивился.

У меня была пишущая машинка и никакой профессии. Я решил сочинить роман. Написал его за 20 ночей, выпивая по пинте виски за ночь. Издательство «Черный воробей» его приняло – «Почтамт». Кроме того, 2 или 3 главы я продал в журналы как рассказы. Начинала слепляться странная новая жизнь.

Первой моей ошибкой было воображать, будто каждый день я могу писать по многу часов. Так можно писать, но это будет жидкий и натужный материал.

Ко мне начали приходить другие писатели – стучались в дверь, приносили свои шестерики. Я к ним никогда не ходил, а они ко мне – да. Я с ними пил и разговаривал, но они мне мало чего приносили, да и заявлялись, как правило, не в то время. Дамы тоже приходили, но они с собой обычно приносили кое-что полезнее литературной болтовни. У плохих писателей есть наклонность разговаривать о писательстве; хорошие же будут говорить о чем угодно, кроме этого. Ко мне приходило очень мало хороших писателей.

Протянули щупальца поэтические чтения, и я согласился. Читать поэзию мне не нравилось, ужаснейший час, но речь шла о выживании, и это был быстрый способ платить за выживание – ну, примерно как винную лавку ограбить. Я чувствовал, что публику поэзия не интересует; их интересовала личность. Как выглядит поэт? Как он говорит? Что происходит после чтения? Он похож на свои стихи? Что вы о нем думаете? Каков, по-вашему, он в постели?

Однажды после чтения в честь Пэтчена в богатом доме в Голливуд-Хиллз меня в угол у бара загнала девушка, когда я наливал 2 стакана. Она была красива, сложена и молода – и уставилась на меня этими своими карими глазищами, не давая мне пройти, и сказала:

– Буковски, ваши стихи, ваше чтение были настолько лучше, чем у всех прочих. Я хочу вас отъебать. Дайте мне вас выебать! – Старый добрый К. Пэтчен, упокой его господь, мы бы оба с ним в тот вечер получили воздаянье, но я пропихнулся мимо девушки, сообщив ей, что пришел сюда с другой дамой, а если б и не пришел, то ебать за стишок – это не ко мне…

Большинство поэтов читает скверно. Они либо слишком тщеславны, либо слишком глупы. Читают слишком тихо или чересчур громко. И конечно, стихи у них по большей части плохи. Но публика это едва ли замечает. Они пялятся на личность. И смеются не вовремя, и нравятся им не те стихи не по тем причинам. Но плохую публику создают плохие поэты: смерть вызывает к жизни только смерть. Мне приходилось почти всегда читать вначале под сильным воздействием. Страх там тоже, конечно, присутствовал, страх чтения им, но отвращение было сильней. В некоторых университетах я просто раскупоривал пинту и пил, пока читал. Похоже, удавалось – хлопали прилично, и мне от чтения было немного больно, но в такие места, похоже, меня больше не приглашали. По 2-му разу меня звали только в те места, где я за чтением не бухал. Вот так они и меряют поэзию. Однако время от времени поэту и впрямь попадается волшебная аудитория, где правильно. Не могу объяснить, как оно получается. Это очень странно: будто поэт – его публика, а публика – сам поэт. Все перетекает.

Конечно, вечеринки после чтений могут приводить ко многим радостям и/или бедствиям. Помню, после одного чтения мне смогли предоставить единственную комнату – в женском общежитии, поэтому мы устроили там гудеж, преподы и несколько студентов, а когда все разошлись, у меня осталось еще немного виски, а во мне – еще немного жизни, и я лежал, пялясь в потолок, и пил. После чего сообразил, что в конце концов я и есть СТАРЫЙ КОЗЕЛ, поэтому вышел из комнаты и отправился бродить, стучась во все двери и требуя меня впустить. Мне не очень повезло. Девушки были достаточно милы, смеялись. Я ходил и везде стучался, требовал допуска. Вскоре заблудился и не мог уже найти свою комнату. Паника. Потерялся в женском общежитии! У меня ушло, по ощущениям, несколько часов, чтобы снова найти, где меня поселили. Наверное, приключения, сопутствующие чтениям, превращают эти чтения в нечто большее, нежели просто цель выжить.

Однажды тот, кто должен был везти меня из аэропорта, приехал пьяный. Я и сам был не вполне трезв. По дороге я прочел ему неприличный стишок, который мне сочинила одна дама. Валил снег, дороги скользкие. Когда я дошел до особенно эротической строки, мой друг сказал:

– О боже мой! – и перестал контролировать машину, и нас понесло, понесло, понесло, и я ему сказал, пока нас заносило:

– Ну все, Андре, нам конец! – и поднес бутылку ко рту, и тут мы свалились в кювет, а выбраться не смогли. Андре вышел и начал голосовать; я сослался на преклонный возраст и остался в машине сосать свою бутылку. И кто же нас подобрал? Еще один пьянчуга. У нас по всему полу катались шестерики и квинта виски. Чтение получилось что надо.

На другом чтении, где-то в Мичигане, я отложил стихи и спросил, не хочет ли кто побороться на локотках. Нас окружили 400 студентов, а я спустился в зал с одним, и мы приступили. Я его завалил, а потом мы все вместе вышли наружу и напились (после того как я получил свой чек). Сомневаюсь, что мне еще удастся повторить такое выступление.

Конечно, бывали разы, когда просыпаешься в доме у молодой дамы в одной постели с ней и понимаешь, что воспользовался своей поэзией – или воспользовались твоей поэзией. Я не верю, что у поэта больше прав на конкретное юное тело, нежели у автомеханика из гаража, а то и меньше. Как раз это и портит поэта: особое отношение или его собственное представление о том, что он особый. Я, конечно, особ, но ко многим другим, считаю, это неприменимо…

Больше года я зарабатывал тем, что писал. Пиво, курево, квартплата, алименты, еда… выживание. Встаешь в полдень, ложишься в 4:00 утра, 4 вечера в неделю ко мне спускались хозяин с хозяйкой, забирали меня, и я сидел у них и галлонами хлестал бесплатное пиво, рассказывая при этом свои истории и слушая чужие, распевая старые песни, куря и хохоча. Я выносил мусор и заносил его обратно, чтоб легче было платить за квартиру. Поступали какие-то гонорары. Секс-журнальчикам нравились мои неприличные и бессмертные рассказы. Потом шарахнуло спадом. Секс-журнальчики больше чем вполовину урезали гонорары и замедлили выплаты до какого-то времени после публикации. Меж тем цены росли, ночи удлинялись. В редакциях настало освобождение женщин, и такое животное, как испорченная женщина, вымерло – как больше не могло быть такого зверя, как испорченный черный, или чего-то неправильного с революцией, или роком, или американским индейцем. Не то чтоб я утверждал, будто что-то было не так, но теперь свободу творчества ограничивали, и я это чувствовал, а редакторы нервничали, издатели – того пуще. Акции падали, а почтовый ящик колыхался пустой. Ничего не оставалось – только напиваться до чертиков и продолжать писать. Если писатель может достаточно долго продержаться и если в нем хоть что-то есть, он прорвется. Конечно, в трудные времена писатель должен вести себя как собственное инкассирующее агентство. Это съедает время, но если в тебе нет такого свойства – или свойства запрашивать 10 или 20 долларов за такое, что обычно идет бесплатно, в итоге будешь махать шваброй. С секс-журнальчиками довольно несложно – просто применяешь мягкий и пристойный нажим, чтоб только поняли: ты сознаешь, что они продают журналы с твоими рассказами и получают выгоду, и если им хочется больше хороших рассказов, просто-напросто придется платить. Европейские рынки перевода потруднее. Обычно здесь требуется пригрозить убийством, чтобы получить аванс согласно договору на такой-то сборник рассказов или роман. У меня бывали скверные времена с немцами. Они из-за расстояния попросту чуют безнаказанность, к черту договор.