Читать книгу "Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами - Виктор Пелевин"

Через несколько дней я протрезвел почти полностью. Мне просто больше не хотелось – опьянение стало скучным. К тому же гости были заняты работой и поднимались на балкон для совместных возлияний все реже.

Зато они наконец пригласили меня зайти в ангар.

Внешний вид аппарата очень меня удивил – он оказался совсем не таким, как я предполагал. Я представлял себе большую птицу с широкой грудью, где скрыт мощный двигатель. В действительности же аппарат был больше похож на бабочку.

Само тело его напоминало узкую длинную ладью, в центре которой установлена была паровая машина необычайно маленького размера. Крылья крепились к этой ладье множеством крепких канатов и тросов, поднятых к невысокой мачте рядом с паровой машиной. Стоял аппарат на паре легких, но прочных колес.

Такое устройство показалось мне странным.

– Каким же образом этот механизм поднимется в воздух, – спросил я Капустина, – если его крылья не могут совершать никаких движений?

– Крыльями махать ни к чему, – ответил Капустин. – У самолета для этого есть propellor.

И он указал на корму ладьи.

Там был установлен винт наподобие того, каким движутся суда, только очень узкий и длинный. Я сообразил, что при быстром его вращении воздух – то есть газ – будет вести себя примерно как жидкость, и при запуске машины винт толкнет аппарат вперед.

То есть эти господа, по сути, взяли паровую лодку, поменяли форму гребного винта и приделали к ней крылья. Простейшая и остроумнейшая мысль!

– Сядьте в гондолу, – сказал Капустин. – Примерьтесь. Вам ведь скоро лететь.

Я несколько обмер, услышав эти слова – но не подал виду и залез в ладью по приставленной лесенке. В самом ее начале была устроена кабина, где стоял жесткий стул с сиденьем, обтянутым красной кожей. Штурвала или рулевого колеса я не увидел – вместо него из пола торчала длинная ручка, от которой отходили тяги.

– Вот этой ручкой и будет направляться полет? – спросил я.

– Не беспокойтесь, Маркиан Степанович, – сказал Капустин, – вам надо будет только удобно устроиться на сиденье и подкручивать усы. Остальное самолет сделает сам.

Самолет. Слово показалось мне красивым и точным. Летает сам.

– Но как такое возможно? – спросил я.

– Ах, Маркиан Степанович, – сказал Капустин, – поверьте, единственная сложность для нас – сделать все так, чтобы выглядело похоже на девятнадцатый век. Остальное чрезвычайно просто. Со съемкой, кстати, разобрались. Уже сделали в Петербурге опытную кинопленку, испытали кинокамеру и проявили фильм. Так что приводите себя понемногу в порядок. Скоро летим!

Вечером, когда я сидел в кабинете, ко мне зашла Глашка, заревела – и бухнулась в ноги:

– Не серчай, барин! Продала я тебя с потрохами!

– Что такое? – не понял я.

Оказалось, с неделю назад мои гости дали ей пять целковых, чтобы она подмешивала в мою еду какой-то порошок. Они сказали, меня надо выводить из запоя, но Глашка решила в душе, что гости злоумышляют меня отравить и переписать имение на себя.

Но я ведь и правда за последние дни почти перестал пить – настолько, насколько позволяло пропитанное винным духом тело.

Жаль, что такое значительное и благоприятное изменение моей жизни случилось помимо моей собственной воли… Но то, что оно произошло, прекрасно.

Я велел Глашке не сомневаться и мешать порошок. Ах, Елизавета Петровна, если бы у нас был такой в Баден-Бадене!

* * *

Недалеко от моей усадьбы есть пустошь, граничащая с небольшой рощей. Тут было когда-то или кладбище, или поселение людей: в суглинке много камней, изредка попадаются наконечники стрел, черепки и старые кости. Здесь ничего толком не растет, кроме редкой травки, пастухи обходят это место, и только ребятня изредка приходит сюда, чтобы играть в бабки и лапту.

Принадлежит эта скудная полоса мне – никто из крестьян после Высочайшего Манифеста на нее не позарился в силу невозможности извлечь из нее прибыль. О том, что собственник именно я, мне напомнил Капустин. Он последнее время зачастил в город и навел, как он говорит, мосты с начальством (вспомнив, как он крутил между пальцами золотые монеты, я сообразил, что это было несложно).

Испросив моего позволения, он направил своих ряженых работать в это место. Они выходили по ночам; из окон флигеля видны были жутковатые лучи синего света, пляшущие во тьме, и слышался шум, издаваемый словно бы большой ржавой лебедкой.

Вскоре оказались зачем-то спилены самые высокие из растущих вокруг деревьев, а сама пустошь превратилась в кусок довольно хорошей дороги, прямой и широкой – но ведущей от одного оврага к другому.

В ужасающей бессмысленности такого дорожного строительства было что-то очень русское, и мне сразу захотелось выпить, чтобы на время примирить душу со скорбным безумием нашего азиатского прозябания. Я удержался от искуса – однако высказал Капустину весьма язвительное замечание.

Капустин, однако, добродушно рассмеялся.

– Вы ничего не поняли, Маркиан Степанович, – сказал он. – Это не дорога от одного оврага к другому. Это дорога из прошлого в будущее.

Я продолжал язвить:

– Не сомневаюсь. Если отправиться из первого оврага в полдень, можно будет прибыть ко второму в две минуты первого. Дорога действительно ведет в будущее. Как и любая другая.

– Вернее, это путь из одной стихии в другую, – ответил Капустин мечтательно. – Или даже из старого мира в новый…

– В каком смысле?

– Это взлетная полоса.

Услышав эти слова, я сообразил наконец: винт на корме их летающей ладьи и колеса под ней означали, что перед полетом механизму потребуется разбег – и скорость его из-за неподвижных крыльев должна будет сделаться весьма велика.

По краям взлетной дороги поставили четыре чучела, чтобы отпугивать ворон – для одного из них я отдал валявшуюся в чулане уланскую каску кого-то из предков. Пусть хоть так род Можайских послужит великому будущему своей Отчизны.

* * *

Оказалось, что с Карманниковым можно говорить и на трезвую голову (в данном случае имею в виду свою). Днем мы пошли гулять к реке – и у нас состоялась очень любопытная беседа. У меня с собой был штофик, поддерживавший Карманникова в разговорчивом настроении, и записная книжка, где я делал пометки – иначе я не запомнил бы ничего.

– Вот вы говорили, что если пробить дырку в прошлом, она зарастет как рана, – сказал я ему. – Но ведь заживают не все раны. Некоторые раны убивают. Вдруг мы нанесем прошлому такую рану, что она уже не заживет?

– Вообще-то, – ответил Карманников, – то, что делаем мы – это даже не рана, а булавочный укол. Но есть своего рода порог допустимых изменений, некоторая критическая величина. Пока искажение меньше, действует закон симулятивной компенсации и не меняется практически ничего. Но если искажение сделается больше – добиться чего весьма сложно, но возможно, – тогда…