Читать книгу "Равельштейн - Сол Беллоу"

Перед самой смертью Нехамы ее мать прилетела из Меа Шеарима и умоляла дочь согласиться на традиционную церемонию.

– Что, прямо на смертном одре?

– Да. Ты должна это сделать ради детей. Я приехала их спасти.

Редкий человек понимает, для чего живет, часто говаривал Равельштейн. Истина может быть постигнута исключительно силами собственного разума, а не через обряды и ритуалы. Но лишь единицы имеют необходимое воображение и качества характера, чтобы жить по Эросу. Нехама не только отказалась принять ребе, которого мать привела к ее смертному одру, но не пожелала больше видеть и саму мать. Та, не попрощавшись с дочерью, улетела обратно в Меа Шеарим. «Нехама была чиста – и непоколебима», – говорил Равельштейн тихим голосом, полным бесконечного уважения.

Я как могу пытаюсь описать удивительные отношения Равельштейна и Морриса Хербста. На протяжении тридцати или сорока лет они ежедневно связывались по телефону. «Теперь, когда бабок у меня хоть отбавляй, я могу позволить себе эту роскошь – разговаривать с Моррисом, не задумываясь о расходах», – говорил Равельштейн. Как бы то ни было, он не вскрывал конверты с телефонными счетами – это мне уже Никки поведал. Их оплачивала «Легг Мейсон», крупная инвестиционная компания, которой Равельштейн доверил свои деньги. Эйб сказал Никки (почту в их доме проверял он): «Терпеть не могу электронные распечатки и изучать их не намерен. Даже не говори мне, что там написано; никаких официальных отчетов и деклараций – пока основная сумма не достигнет десяти миллионов». Тут восточная сдержанность Никки давала слабину. Он прыскал со смеху и восклицал: «Ни пенни меньше десяти лимонов!» Со мной он был откровенен, потому что я на него не давил – мы никогда не заводили речь о деньгах. Он был бы… как это лучше сказать?.. «глубоко уязвлен» – пожалуй, наиболее подходящее выражение. Никки излучал царственную восточную мягкость, но обидчику мог и голову оторвать.

Однако вернемся к Моррису Хербсту. Он всегда был первым в списках приглашенных на любые конференции, которые устраивал Равельштейн. И он первым принимал приглашения. На всех мероприятиях Хербст неизменно читал доклады. Держался задумчиво, спокойно, уверенно и говорил с расстановкой, без намека на спешку или нервозность. Окладистая белая борода – без усов – делала его похожим на одного мичиганского фермера, с которым я водил знакомство лет пятьдесят назад. Хербст тоже учился у профессора Даварра, но назвать себя его учеником не мог, поскольку не знал греческого. Он преподавал Гете, написал книгу про «Родство душ» и при этом – в его биографии было много странностей – имел слабость к азартным играм и часто ездил в Лас-Вегас. Равельштейн держал безрассудных игроков в особом почете. Я тоже был высокого мнения о Хербсте сам не знаю почему. Он мог проиграть кучу денег на рулетке, начисто терял голову, играя в «очко», ухлестывал за женщинами (хотя искренне оплакивал смерть жены), зато всегда был предельно честен и никого из себя не строил.

Да, семью он сохранил, как и обещал Нехаме, однако дети были в курсе всех его любовных интрижек. После смерти Нехамы у него то и дело появлялись новые сожительницы, женщины звонили ему из всех уголков страны. У Хербста была очень спокойная манера – спокойная и основательная. Он умел подолгу неподвижно сидеть на месте. Его белые волосы одновременно вились и кудрявились, а лицо было румяное. Выглядел он всегда хорошо, однако жизнь ему спасло чужое сердце. Когда кто-нибудь спрашивал его, каково это, Хербст погружался в глубокие раздумья. Один раз я даже засек время – он просидел так пять минут. Беседы Хербст вел продуманно и осмотрительно. Немец по рождению, он специализировался на немецких мыслителях, но никогда не увлекался ими так, как увлекался слабым полом. После смерти жены у него все-таки были долгосрочные отношения с одной женщиной – ее не слишком терпеливому мужу пришлось мириться с их долгими телефонными разговорами по вечерам. Какой была бы духовная жизнь Морриса без телефона? Равельштейн предпочитал французское выражение: «Я бы не назвал Морриса бабником, нет. Он настоящий homme à femmes, дамский угодник. Что это, если не призвание?»

Пять лет назад хирурги сказали Хербсту, что его сердце окончательно сдало позиции. Морриса поставили в очередь на трансплантат с очень высоким приоритетом. Жить ему оставалось буквально неделю, когда в Миссури разбился на мотоцикле молодой парень. Его органы взяли на пересадку. Технически эти трансплантаты – огромное достижение. Но моральную сторону вопроса тоже сложно оставить в стороне: в груди Морриса теперь билось чужое сердце. Ладно еще, когда тебе пересаживают кусок чужой кожи, но сердце – думаю, тут все согласятся – это совсем другое дело. Это – загадка. Если вы видели собственное ритмично сокращающееся сердце на экране аппарата УЗИ, то наверняка задумывались, почему этот мускул столь упорно исполняет свои функции с рождения и до последнего вдоха человека. Сжимается и разжимается, сжимается и разжимается, что бы ни происходило вокруг. Почему? Как? И кто теперь жил внутри Морриса Хербста, продлевая ему жизнь, – бесшабашный лихач из города Кейп-Жирардо, Миссури, о котором Хербст ровным счетом ничего не знал? Сюда идеально подходит старая индустриальная поговорка: «Незаменимых деталей не бывает». Она помогает нам лучше осознать современную действительность.

Во время войны я часто думал о том, что русские солдаты, гнавшие фашистскую армию через Польшу домой, питались чуть ли не исключительно чикагской свиной тушенкой.

При чем тут свинина? А вот при чем. Моррис был верующим евреем – не вполне ортодоксальным, однако более или менее аккуратным в исполнении ритуалов и предписаний иудаизма. И вот теперь этот вольный иудей обязан жизнью молодому человеку, который разбился на мотоцикле – точные обстоятельства смерти мне неизвестны. Знаю только, что хирурги взяли сердце этого юноши, и теперь оно билось в груди Хербста. Хербст рассказывал, что оно привносило в его жизнь непривычные позывы и ощущения.

Я спросил его, что это значит.

Моррис прочно сидел на стуле, сложив руки на коленях, спокойный и рассудительный, белокудрый и снова румяный – эндокардит ему больше не грозил. Он признался мне, что в данный момент чувствует себя Санта-Клаусом из универмага. Потому что в центре его «телесной фабрики» (как он сам выразился) теперь царит чужое сердце, вместе с которым он обрел и новый темперамент – мальчишеский, пылкий, готовый с радостью пойти на риск. «Я чувствую себя как тот трюкач Ивел Книвел, который на своем байке одним махом перелетал через шестнадцать пивных бочек».

Как ни странно, я его понимал, поскольку в ту пору как раз проходил лечение у физиотерапевта. Она говорила, что основные наши внутренние органы окружены заряженной энергией и что она, терапевт, в данный момент вышла на связь с моим желчным пузырем. Я сказал: «У меня нет желчного пузыря, его удалили!» На что она невозмутимо ответила: «Безусловно, но энергия-то никуда не делась – и не денется, покуда вы живы».

Я пишу об этом – с долей агностицизма, – поскольку мне предлагалось поверить, что в груди Хербста теперь живет не просто чужое молодое сердце. Органы – это вместилища теней и мощных импульсов, тревожных или радостных; все они поселились в теле Хербста вместе с новым сердцем и теперь обживались в новой обстановке.