Читать книгу "Хадасса - Мириам Бодуэн"

— Мадам! — воскликнула Ити, — ты их купила в еврейском магазине?

— Да, у Хески.

Мое произношение вызвало у них приступ хохота.

— Ты плохо говоришь, мадам. Надо произносить «Рески», — поправила меня Нехама и продолжила: — Мадам, а ты знаешь, что муж нашей кузины работает в магазине Рески? Тебе нравится кошерная пища?

Хадасса не отрывала от меня взгляда. Она перестала жевать, изучая этикетку булочной. И заговорила:

— А ты видела месье, который продает пирожные? Значит, ты видела Давида Заблоцки, мужа моей кузины Дворы.

— Можно? — спросила Сара, протянув руку к сладостям.

Кусочек круассана, финик, глоток апельсинового сока, — девочки смеялись, болтали, любовались чайками, бросали им хлебные корочки, не слишком много, чуть-чуть. Я присматривала за ними, лишь слегка прикасаясь к еде, и просто мечтала сохранить в памяти все жесты, всю красоту этого кружка и крики чаек, парящих в опасной близости от нас. У меня оставалось четыре дня общения с Хадассой. Конец, как и все, что кончается, казался слишком близким.

— Мадам, ты заметила, что я постригла волосы? — поинтересовалась Малка.

— А тебе не жарко с твоими длинными волосами? Нам не положено носить такие, — заявила Либи, неделями не произносившая ни слова.

Ученицы окинули ее взглядом. Затем многие отошли от нас, прихватив ракетки для бадминтона, и направились к свободной площадке в сквере. Растянувшись на скатерти, Ити жаловалась на жару, подлила себе прохладительного напитка, рукавом формы вытерла сахарный след на губах. Близняшки пошли кормить чаек остатками пирожков. Хадасса, не двинувшись с места, медленно доедала хрустящие хлебцы, один за другим, и обсасывала каждый палец. Оставаясь на своем месте — а она на своем, — я наклонилась над полосатой скатертью и решилась задать вопрос:

— Хадасса, ты останешься здесь на все лето?

— Нет, моя мама говорит, что здесь, в Монреале, плохой воздух. Я поеду в Валь-Морен, там много коттеджей для евреев, и бассейн для них есть. Мама даже купила мне майку для купанья. Очень удобно, — уточнила она. — Майка очень подходит к моему купальнику. А что у тебя на руке, мадам?

— Это хна.

Лето было здесь, на кончике моей левой руки. После следующего шабата я уже не буду носить платьев до щиколоток, чулок, не стану закалывать волосы, смогу надевать кофты с вырезом, буду подставлять солнцу голые ноги.

— Это вроде татуировки?

— Да, только хна смывается мылом через несколько дней.

— А татуировки никогда не смывается. Моему дедушке ее сделали во время войны, всем евреям писали номера на коже иголками, а когда он умер, у него так и остались цифры на руке. Так сказала моя бабушка.

Взгляд Хадассы искал сиреневые бальзамины, затем снова обратился ко мне.

— Мадам, в будущем году правда будет другая учительница?

Надо было подняться. Ученицы оттеснили меня со скатерти, отряхнули ее, как и свои форменные платья. Осталось сложить в один пакет все отходы. Отдать нашим подружкам-чайкам остатки пиршества. Снова закрепить маленькие заколки на висках, крепко затянуть волосы назад, почти не оставив челки, как у взрослых, ведь через три месяца мы уже будем ходить в среднюю школу, мамы купят нам новые форменные платья, намного красивее прежних, темно-синий цвет заменят серым, но прежде будут каникулы, сегодня вечером я буду спать у Гитл, мы будем разговаривать всю ночь, потому что экзамены закончились, мадам, и ты больше не задашь нам уроков на дом. Через несколько секунд парк остался далеко позади, и лужайку заполонили чайки.

4

Мы сидели на пожарной лестнице и заканчивали чтение последнего романа. А после перерыва я получила много подарков, шоколад, вазу, подсвечник, драже и блокнот, в котором каждая ученица пожелала оставить запись, слова прощания или стихотворение. В конце дня девочки отмывали парты, освобождали шкафчики, протирали все поверхности, доску, складывали в школьные сумки тетради, стопки листов в линейку, старую, очень старую школьную утварь, в то время как мы с Хадассой расставляли книги в книжном шкафу. «Ты вернешься в будущем году?» — спросила она меня, стоя на коленях со стопками неразложенных альбомов в руках.

Я только что отказалась от контракта на следующую осень. В течение девяти месяцев по пять дней из семи в квартале евреев-хасидов я делила свое время с восемнадцатью светящимися личиками и с моей удивительной одиннадцатилетней любимицей. Я сделала его, этот поворот в жизни, переполненной поворотами. Я узнала Хадассу, девочку одиннадцати лет. В течение наступающего лета она станет бат мицва, и я никак не смогу оттянуть время, когда она перейдет к третьему этапу, будет учиться вести дом, готовить по строгим предписаниям, хранить чистоту во время месячных. Время моей промежуточной остановки около маленьких дочерей Израиля истекло. Пора отправляться в дорогу с коробом, до слез переполненным воспоминаниями. Я просто ответила ей, что мне нужна передышка.

— Передышка, потому что ты выходишь замуж?

— Нет, пока еще не выхожу.

— А кто будет приносить нам книги из библиотеки? Кто будет покупать новые томики про голубых человечков и Мартина?

Я не сумела угомонить длинные ресницы, которые хлопали, чуть не вылетая из глаз. И смотрела на нее, покусывая палец.

— Я очень не хочу, чтобы ты уходила, — сказала она и, повернувшись ко мне спиной, бросилась к лестнице. Стук ее шагов, как удары топора, разбивал мне сердце.

— Мадам Алиса, можно уже уходить? — спросила Ити, когда я переступила порог нашего класса, гда Хадасса сидела на своем ранце.

Прозвонил звонок, и дрожь пробежала по моим рукам.

— Да, хорошо, — пробормотала я, подняв указательный палец в сторону неоновых ламп, — но завтра надо прийти, завтра последний, самый важный день.

Девочки вышли одна за другой, до завтра, мадам. Я обошла пустой класс, встала у подоконника, оперлась на него, изо всех сил сдерживая слезы. Затем поспешила в коридор, на лестницу, к выходу, протиснулась между рядами и с галереи поискала глазами малышку, которая вместе с Нехамой и Ити пересекала улицу Доллар. Преподавательницы еще не вышли. Автобусы опаздывали. Я ускорила шаг. Догнала девочек.

— Ты пойдешь с нами? — удивившись, спросила меня Ити.

Я отправилась вместе с ними в прекрасный квартал с двухсотлетними деревьями. Когда девочки переставали перешептываться и украдкой бросали взгляды на меня, я улыбалась им во весь рот как ни в чем не бывало, сохраняя при этом дистанцию в два метра между ними и мной, разумеется, потому, что гойка не должна сопровождать евреек. Я пошла бы с Хадассой куда угодно; я была очарована ею, ее худенькой шейкой, угловатыми плечиками, ее тенью, порхавшей повсюду в этот июньский, почти завершившийся день. Хадасса, остановись на секунду, давай вернемся в сиреневый класс, сядем рядом, расскажи мне о себе, обо всех вас, о том мире, в котором ты живешь; я еще ничего не знаю, а мы уже подошли к концу. Ты должна обучить меня, да, я могу освоить идиш, могу научиться чему угодно — прыгать через веревочку, печь священный хлеб, баюкать Хану-Лею, могу остричь косу, качаться во время молитвы, надевать майку на купальник, отделять мясные продукты от молочных и никогда не путать приборы для тех и других, могу смыть хну с руки и есть китайские финики тысячами. Пригласи меня.