Читать книгу "Плач по уехавшей учительнице рисования - Майя Кучерская"

Надо же.

Промокнула ладонями глаза. Еще помолчала. И проговорила наконец, поднимая с пенька своего человечка в остроконечной шляпе, аккуратно держа его пальцами:

– Хорошо. Теперь моя очередь. Теперь я расскажу тебе сказку. Ты не любишь слово «последний», но больше мне нечего тебе сказать. Дальше можно будет только дружить. Или проститься.

– Договорились.

Жил-был китаец. У него был редкий талант, вызывать дожди. Всякий раз, когда в том или другом краю его огромной страны начиналась засуха, его призывали. Он собирался и шел. Туда, где палило солнце, сох урожай и все тосковали, зная, что осенью нечем будет накормить детей да и самих себя. А значит, голод и смерть. Но он приходил. Вот гляди – с мешком за спиной (крупная почка с соседней ветки), посохом (игла сосны), с редкой развевающейся бородой (из сочного стебля подорожника белые нити).

Он входил в деревню, а по ней уже несся слух. Деревня зажмуривалась от предчувствия, все как один замирали в надежде. Старик заходил в каждый дом, беседовал с жителями, ужасался и плакал вслед за теми, кто жаловался ему на будущий неурожай, на засуху, на неизбежные смерти, – и им сопереживал. Целый день, до самого вечера, пока в деревне не оставалось ни единого дома, который он бы не навестил. Ближе к ночи старик удалялся наконец в хижину, заранее приготовленную для него, и просил только мешочек риса, только котелок и немного воды. Затворялся. И больше не выходил.

Через два-три дня небеса отверзались – начинался дождь. Не какой-нибудь там, а настоящий ливень! Это происходило всякий раз, всюду, куда он являлся. И все-таки каждый раз это воспринималось как великое чудо. До последнего мига никто все равно не верил, потому что поверить в такое и правда трудно. Белое небо, рассохшаяся земля, пожелтевшие травы. Убивающий все зной. И вдруг, в одночасье! собирались тучи, грохотал гром, на землю обрушивались водопады.

Как же он это делал? Он не открывал. Получив свою плату – а она была немалой, – старик просто молча возвращался в свою деревню, не желая слушать благодарности и благословения. До следующей засухи. Но однажды…

– Послушай, я читала эту книжку! Помню эту историю. Там она притворяется вовсе не сказкой. Только забыла конец – однажды его все же раскрыли, да? – хриплю я с усмешкой, закуривая, потому что да, я сто раз тебе обещала! Но у меня нет сил больше выносить эту боль обожания тебя, низкие, грудные звуки твоей речи, печаль (без дна!) твоего лица и невероятно близкое прощание – нюх мой угадывает его.

Я совсем не знаю, как это будет – сорвусь я случайно в пропасть или, наоборот, ты, вспыхнет пожар, закружит торнадо, или на нашу гору спустится вертолет и успеет поднять только одного, но разлука здесь: вот она, я ее ощущаю – тяжело наступает на пятки, на краешек кожных одежд, в которых зябнет душа, сбито тяжело дышит…

Ты, спокойно вынимая сигарету у меня прямо изо рта, гасишь о камень, выкидываешь за плечо и говоришь как ни в чем не бывало:

– И все же напомню, я напомню тебе конец.

В тот последний раз, когда в очередную умиравшую деревню прибыли ученые, чтобы изучать феномен этого старика, он раскрыл им свою тайну. Сначала он не давался, как обычно, обойдя всех жителей, спрятался в лачужке и никого не пускал. Ученые терпеливо ждали. Но вот потемнело, и дождь пошел снова. Старик вышел прямо под открытое небо, под дождь, ученые бросились к нему, умоляя объяснить. Как же он это делает? Как? В конце концов старик все же завел их, продрогших, до нитки промокших, в свою лачугу. И открыл им правду. Сначала, рассказывал он, пока я хожу по домам, говорю с людьми, я переполняюсь их горем, пропитываясь тоской, горько плачу – словом, делаюсь совсем таким же, как они все. Разорванным, одиноким, отчаявшимся и смятым. Проигравшим. Измученно, обреченно я бреду в отведенную мне хижину. Но дальше, дальше погружаюсь в себя. Постепенно я изгоняю из себя всю чужую, принятую боль, весь ужас – за каплей капля. И незаметно душа распрямляемся, оживает, а я снова ощущаю гармонию, которую я утратил. Как только внутренний покой возвращается, как только во мне воцаряются тишина и радость, преображается и все вокруг. Мир распускается цветущим садом, раскидывается во всю свою ширь, благоухает, щебечет. Но саду необходима влага. В этом самом месте земли для окончательной полноты и счастья недостает лишь немного влаги – и облака тяжелеют. Синеют, бухнут. Обрушиваются вниз… Гармонизируя себя, гармонизируешь мир вокруг, засуха прекращается, и вот уже за окном шумит дождь.

Ты замолкаешь. А я зажигаю новую.

Черт возьми, какое ж вранье! Кто это придумал? Слушай, это ведь опять твои сказки. И эту ты что же, сама сочинила?

Ты поднимаешь глаза, говоришь:

– Сама? А как же книжка, в которой ты это читала?

– Я придумала книжку! Тебе назло. Он – обыкновенный колдун, твой китаец, маг, шаман или кто там еще. Монахи русские тоже умели молиться и вызывать снегопады, дожди, даже грозы, а еще…

Но вечер неотвратимо сыреет, и вот уже набрякшая в воздухе влажность лижет лицо, обнимает голову, волосы жмутся ко лбу, затылку. Ты не спрашиваешь меня, почему я так злюсь, что со мной. И так понятно. Все безнадежно. И ты просто встаешь и идешь. Ты молча уходишь. Я не верю. Остановись, пожалуйста, побудь еще хоть минуту! Оглянись хотя бы. Но ты уходишь. В тьму наступающей ночи, в свой одинокий дом, от меня – сурово.

И тогда я ударяюсь со всей дури о мать о сыру землю, оборачиваюсь громадной хищной – с крыльями размахом вот в эту ночь. Нагоняю.

Это, собственно, все, что мне остается: в тьме усесться на твой карниз, скользко цепляясь за жесть когтями, жадно глядеть желтыми, горящими, с нежностью, в гневе, как ты дышишь на белом, как ты умерла и тебе снится твой танец, снегири и игрушечные человечки. Не удержаться на жести – скольжу, срываюсь, но сейчас же взмываю выше, машу изо всех сил крылами, лечу навстречу совиной охоте, пусть скорее подстрелят. Блеск, хлопок, оглушительный взрыв прямо в центре облака, в сердцевине. Камнем валюсь наземь, но и это не смерть – оборачиваюсь рыжей мышкой-полевкой. Скольжу в прорезь норы – там буду ждать тебя, ждать, ждать Дюймовочку, в которую тебе все-таки придется превратиться. И прийти. Не бойся, не выдадим тебя ни за кого замуж, будем вместе подметать нашу норку, украшать ее лентами, незабудками, и смотри: рисуют еще баночки на полках в детских книжках – вот эти баночки мы будем вместе готовить. Варить варенье, солить и перчить. А вечером я буду любоваться, как ты красиво танцуешь.

Только вот и он, слышишь? Дождь. Сначала робко, слабо, едва скребется. Это конец, вот где он нас застал – но от тебя я это пока что скрою. Люди не чуют, как звери. И я пищу тебе совершенно другое: как здесь уютно и сухо, а ты прекрасна, милая крошка, но главное, как приятно, что здесь мы ему недоступны.

Ровный шум воды растет. Незаметно, но грозно. Клубы сырости тихо вплывают в наше жилище.

Ты, заподозрив, тянешь меня за лапку: пойдем, это что-то нехорошо, идем отсюда. Дождь все громче. Звучат приглушенные взрывы. И уже не льет – бешено хлещет ливень. Качка трясет нашу нору, жуткий треск. Земля раскололась, как чаша. Теперь так и будет всегда – небо не сможет напиться, насытиться водой. Земле останется только терпеть. Вот и мутные струйки срываются с потолка, брызжут из стенок – джакузи! Теперь и правда бежим!