Читать книгу "Ведомство страха - Грэм Грин"

III

Джонса он не боялся. Он вошел в его комнату и взял одну из недозволенных газет. Джонс положил их по числам и отчеркнул кое-какие заметки. Его, видно, самого одолевала страсть к сыску. Дигби прочел, что несколько месяцев назад министр внутренней безопасности ответил на вопрос о пропавшем документе почти то же самое, что теперь заявил по поводу недавнего случая. Документ и не думал пропадать. На худой конец можно признать, что допущена небольшая оплошность, но документ не вышел из рук… тут было названо знаменитое, солидное и всеми почитаемое имя, которое Джонс тогда забыл. После такого заявления министра кто решится настаивать, что документ был кем-то сфотографирован? Это означало бы обвинить уважаемую персону не просто в неосторожности, но в прямой измене. Может быть, то, что документ не был заперт на ночь в министерском сейфе, и является упущением, но высокая персона лично заверила министра, что документ непрерывно находился у нее в руках. Он даже спал в эту ночь, положив его себе под подушку… «Таймс» намекала, что было бы любопытно проверить, откуда пошла эта клевета. Не старается ли враг своим нашептыванием бросить тень на потомственных правителей нашей страны? Еще два или три номера газеты – и к этому вопросу больше не возвращались.

Старые, месячной давности газеты обладали для Дигби странной притягательной силой. Ему медленно приходилось заново усваивать широко известные веек имена, на каждой газетной странице попадалась фамилия какого-нибудь великого человека, о котором он никогда не слышал, но время от времени он нападал на знакомое имя – знаменитое лет двадцать назад. Люди, о которых он теперь читал, так не соответствовали тому, что он о них когда-то знал, как и он сам своей юности. Те, кому прочили блестящее будущее, застряли в Торговой палате, а человек, которого считали слишком одаренным и горячим, чтобы доверить ему мало-мальски ответственный пост, стал во главе страны. Дигби еще помнил, как в его присутствии этого человека освистали в суде за то, что тот высказал правду-матку о какой-то неудачной военной операции. А теперь он приучил свою страну восхищаться его любовью резать правду-матку.

Дигби перевернул страницу, и взгляд его случайно упал на подпись под фотографией: «Артур Роу, которого полиция разыскивает как свидетеля по делу…» Но Дигби не интересовали преступники. На фотографии был изображен худой, потрепанный, бритый человек. На фотографиях все злодеи похожи друг на друга; может быть, в этом виновато клише – пуантилизм в технике газетной фотографии. Ему нужно было так много узнать о прошлом, что не хотелось терять время на преступников, и уж во всяком случае на отечественных преступников. Треснула половица, и он обернулся. В дверях, растерянно мигая, стоял Джонс.

– Добрый вечер, Джонс.

– Что вы здесь делаете?

– Читаю газеты.

– Но вы же слышали, что сказал доктор…

– Тут не тюрьма, Джонс, разве что для бедного Стоуна… Это образцовый санаторий, и я здесь частный пациент, абсолютно нормальный психически, если не считать потери памяти от взрывной волны… – Он почувствовал, что Джонс напряженно его слушает. – А что, разве не так?

– Да, пожалуй, так, – сказал Джонс.

– Поэтому нам надо сохранять чувство меры. Я не вижу, почему бы мне, если у меня бессонница, не прогуляться по коридору в вашу комнату, чтобы поболтать с вами и почитать газеты.

– Когда вы так ставите вопрос, – сказал Джонс, – все выглядит очень просто.

– А доктор заставляет вас смотреть на это по-другому?

– Пациент все равно должен выполнять указания врача.

– Или переменить врача. Знаете, я решил найти другого врача.

– Вы хотите уехать? – в голосе Джонса был страх.

– Да, уехать.

– Прошу вас, не делайте ничего сгоряча. Доктор – замечательный человек. Он столько выстрадал… это могло сделать его… слегка чудаковатым. Но самое лучшее для вас – остаться здесь, честное слово, самое лучшее!

– Я уезжаю, Джонс.

– Ну хотя бы еще месяц, – молил Джонс. – Вы так хорошо поправлялись. Пока не появилась эта девица. Хотя бы один месяц. Я поговорю с доктором. Он опять разрешит ваши газеты. Может, он даже позволит, чтобы приходила она. Дайте мне ему объяснить. Я знаю как. Он ранимый человек, его очень легко обидеть.

– Джонс, – мягко спросил Дигби, – почему вы боитесь моего отъезда?

В стеклах без оправы преломился свет, и на стене задрожал зайчик. Джонс сгоряча воскликнул:

– Я не боюсь, что вы уедете, я боюсь… боюсь, что он вас не пустит!

Где-то вдалеке оба услышали мурлыканье автомобиля.

– А ведь доктор – человек темный, а? – Джонс замотал головой, и зайчики снова запрыгали по сторонам. – Подозрительный, – настаивал Дигби. – Бедный Стоун заметил что-то странное, и его сразу убрали подальше…

– Для его же пользы! – с жаром воскликнул Джонс. – Доктор Форестер все понимает. Он такой замечательный человек.

– Черта с два «для его пользы»! Я был в «лазарете» и с ним разговаривал…

– Вы там были? – ужаснулся Джонс.

– А разве вы никогда там не были?

– Это запрещено, – сказал Джонс.

– Вы всегда точно выполняете приказы Форестера?

– Он замечательный врач, Дигби. Вы не понимаете. Человеческий мозг – это такой хрупкий механизм. Чуть-чуть нарушено равновесие, и вся машина сдает. Вы должны доверять доктору.

– Я ему не верю.

– Не надо так говорить. Если бы вы только знали, какой он прекрасный специалист, как он не жалеет сил. Он хочет уберечь вас, пока вы не окрепли…

– Стоун заметил что-то странное, и его убрали.

– Нет, что вы, – Джонс неуверенно протянул руку и положил ее на газеты, словно искал в них опоры. – Если бы вы только знали! Сколько его заставили вынести из-за невежества, зависти, недоверия, но он такой замечательный, такой хороший, добрый человек…

– Спросите об этом у Стоуна.

– Если бы вы только знали… – Его прервал тихий, полный ярости голос:

– Я думаю, что ему придется узнать.

Это был доктор Форестер, и снова предчувствие грозящей ему, хоть и немыслимой кары заставило сердце Дигби бешено забиться. Джонс пролепетал;:

– Доктор, я ему не разрешал.

– Понятно, Джонс, я знаю, что вы человек преданный. А я ценю преданность. – Доктор Форестер принялся снимать перчатки, он медленно стягивал их с длинных красивых пальцев. – Помню, как вы поддерживали меня после самоубийства Конуэя. Я друзей не забываю. Вы когда-нибудь говорили Дигби о самоубийстве Конуэя?

– Никогда! – запротестовал Джонс.

– Но он должен об этом знать. Случай имеет к нему прямое отношение. Конуэй тоже страдал потерей памяти. Жизнь для него стала нестерпимой, и потеря памяти была только спасением. Я старался его укрепить, усилить сопротивляемость, чтобы, когда память вернется, он смог бы вынести свое бедственное положение. Сколько времени я потерял на этого Конуэя! Джонс подтвердит, что я был очень терпелив, – этот тип был невыносимо дерзок. Но я не святой, Дигби, и как-то раз я вышел из себя. Я редко выхожу из себя, но иногда и со мной это случается. Я все рассказал Конуэю, и в ту же ночь он покончил самоубийством. Видите ли, его психика не успела прийти в норму. Неприятностей было много, но Джонс меня поддержал. Он понимает: хорошему психиатру иногда надо позволять такую же душевную слабость, как и у его пациента, нельзя все время держать себя в узде. Это позволяет врачу понять душевное недомогание больного и кое-что другое.