Читать книгу "Олег Рязанский против Мамая. Дорога на Куликово поле - Виктор Поротников"

Олег Иванович, увидев мертвого Арапшу, поразился его малому росту.

«Мамай почти на голову ниже меня ростом, а этот Арапша, похоже, и Мамаю-то едва ли до плеча будет, — мысленно усмехнулся Олег Иванович. — Эдакий кривоногий недоросток натворил столько бед в Орде и на Руси! Не зря говорят в народе: карлик с ретивым сердцем заметнее великана».

Среди слуг и рабов Арапши, испуганно столпившихся в одном из дворцовых помещений, куда их согнали рязанские ратники, Олег Иванович вдруг увидел хорезмийского поэта Кашафеддина. Встреча с этим талантливым слагателем стихов запомнилась Олегу во время его поездки в Сарай три года тому назад, когда ему посчастливилось свести знакомство с прекрасной персиянкой Гель-Эндам.

Олег заговорил с Кашафеддином по-персидски, выказав тому свою благожелательность. При этом Олег называл хорезмийца Кашаем, помня, что так обращалась к нему Гель-Эндам. Олег пожелал узнать, каким образом Кашафеддин стал невольником и чем он занимался, находясь в свите воинственного Арапши. Также Олег расспросил Кашафеддина о Гель-Эндам, что сталось с ней, после того как Урус-хан, разбитый Мамаем, был вынужден бежать из Сарая за реку Яик. Жива ли дивная персиянка? И где она ныне?

Со слов Кашафеддина выходило, что гарем Урус-хана и многие его слуги угодили в руки Мамаевых воинов, захвативших Сарай стремительным налетом. Гель-Эндам стала наложницей хана Абдуллаха, ставленника Мамая. Кашафеддин был назначен ханским писарем. Когда Абдуллах был убит Хаджи-Черкесом, пришедшим в Сарай из Ас-Тархана, Гель-Эндам удалось бежать за Волгу вместе со своими служанками. Ушел за Волгу и Кашафеддин. В заволжских степях беглецы наткнулись на войско Мамая, спешившее к Сараю. Около месяца Гель-Эндам делила ложе с Мамаем, затем она очутилась в гареме Мухаммеда-Булака, волею Мамая ставшего золотоордынским ханом. Кашафеддина Мухаммед-Булак назначил своим личным секретарем.

С приходом в Сарай Араб-Шаха в судьбе Кашафеддина случился очередной резкий поворот. Объятый безмерным честолюбием Араб-Шах поручил Кашафеддину вести летопись своих походов и сражений. Эту летопись Кашафеддин записывал на персидском языке, назвав ее «Араб-Шах-наме» в подражание великому Фирдоуси.

Олег пожелал взглянуть на летописную хронику, посвященную Араб-Шаху. Кашафеддин привел Олега в один из дальних покоев дворца, где хранились книги и бумажные свитки с различными полезными записями. Там же стояли стол и стул — рабочее место Кашафеддина. В отличие от большинства других дворцовых помещений в этой комнате с побеленными известью стенами имелись два узких окна, забранные деревянными рамами со вставленными в них разноцветными стеклами.

— Вот здесь, князь, я жил и работал с той поры, как Араб-Шах утвердился в Наровчате, — сказал Кашафеддин, показывая Олегу довольно просторный покой, разделенный надвое деревянной перегородкой, за которой находились ложе, круглый столик для трапез, сундук для одежды и умывальные принадлежности в углу.

— Разве тебе плохо жилось под крылом у Араб-Шаха? — Олег взглянул на Кашафеддина. — Ты не изнывал на грязной работе, сытно питался и мягко спал. Более того, тебя назначили летописцем — должность весьма почетная! Где же хроника, прославляющая Араб-Шаха?

— Вот она, князь, — с этими словами Кашафеддин достал из сундука, обитого медными полосами, довольно толстую книгу в кожаном переплете и положил ее на стол.

Быстро шагнув к столу, Олег взял в руки объемный фолиант и раскрыл его на первой странице.

— «Араб-Шах-наме», — прочел он заглавие. Затем пробежал глазами приписку, сделанную ниже: — «Рукописный труд хорезмийца Кашафеддина, сына Мехроб-заде». — Олег поднял глаза на своего собеседника. — Видать, немало ратных деяний совершил Араб-Шах, коль ты написал о нем столь увесистую хронику, друг мой.

— Половина страниц в этой книге чистые, — вздохнул Кашафеддин, присев на скамью у окна. — Араб-Шах собирался прожить долгую жизнь. Он полагал, что самые громкие военные подвиги у него впереди. Араб-Шах грезил походом на Москву и Новгород…

— Кабы не покусился Арапша на Рязань, был бы теперь жив-здоров, — мрачно обронил Олег, листая книгу. — Арапша небось свысока глядел на рязанцев, мол, им далеко до могущества московлян и новгородцев. За эту гордыню судьба и покарала Арапшу, принявшего смерть от руки рязанского витязя! — Олег дошел до неисписанных листов и захлопнул книгу. — Вот что, друже, тебе придется описать взятие Наровчата рязанским войском и гибель Арапши в ночной сече. На этом хроника «Араб-Шах-наме» будет завершена. Надеюсь, Кашай, твое перо красочно опишет доблестную смерть Арапши и отвагу рязанских дружин, истребивших в Наровчате всех своих врагов.

— Не беспокойся, князь, смерть Араб-Шаха я опишу с удовольствием, — сказал Кашафеддин, — ибо не могу простить ему того, как грубо он обходился с прекрасной Гель-Эндам.

— Так Гель-Эндам здесь, в Наровчате? — встрепенулся Олег.

— Нет, князь, — покачал головой Кашафеддин, — Гель-Эндам осталась в Сарае. Разбитый Мамаем Араб-Шах не успел захватить ее с собой.

«Что ж, когда-нибудь рязанские полки дойдут и до Сарая, даст бог!» — мстительно подумал Олег. Но вслух он произнес, обращаясь к хорезмийцу:

— Кашай, я хочу взять тебя к себе на службу. Хочу сделать тебя своим летописцем. Что скажешь, друже?

— Я в твоей власти, князь. — Кашафеддин встал и поклонился Олегу. — Разве могу я ответить отказом.

— Можешь, коль захочешь, ибо ты — свободный человек, — промолвил Олег. — Ты можешь вернуться обратно в Хорезм, препятствовать тебе я не стану. Никого из своих дружинников и слуг я не удерживаю подле себя насильно.

Кашафеддин задумался на несколько мгновений, затем проговорил, слегка волнуясь:

— Я согласен служить тебе, князь. Ты отважный и благородный человек, намного отважнее Араб-Шаха и Мамая. Для меня будет большой честью описывать твои деяния и походы, но… я ведь могу писать только по-персидски. Славянская грамота мне неведома.

— Будешь писать по-персидски, ничего страшного, — улыбнулся Олег. — Со временем освоишь и славянскую грамоту, друже. Чай, азбука русская не сложнее персидского письма!

Глава пятая

Скорбь

Победоносное возвращение домой Олега Ивановича было омрачено известием о смерти его сына Романа. Гроб с телом одиннадцатилетнего княжича был установлен в Успенском соборе, где происходило его отпевание, когда в Рязань вступило усталое Олегово войско. Боярин Брусило со слезами на глазах поведал Олегу Ивановичу о последних мучительных часах жизни своего крестника, скончавшегося рано поутру у него на руках.

«Стало быть, когда я торжествовал, осматривая сокровища Арапши в захваченном мною Наровчате и любуясь грудами перебитых татар, в это самое время дыхание жизни уже покидало тело моего сына! — с горестным отчаянием в душе размышлял Олег. — Когда я выбирал подарки для Романа среди татарских богатств, сыночка моего уже не было в живых! Ни Господь, ни ангелы небесные, ни молитвы солотченских схимников не спасли сына моего от смерти. Что это: злой рок иль немилость ко мне Господа?»