Читать книгу "Время ацтеков - Владимир Лорченков"

– Пленки в спальне, – признается он.

– Знаешь, и это тоже помирило меня с тобой, – объясняет он, – только это не месть, просто я понял, что значит классный секс с женщиной, которую не любишь. Я понял, почему ты не захотел быть со Светой.

– Ага, – говорю я.

Кладу пистолет в буфет и подкладываю ему под голову подушечку, которую приношу из спальни через несколько минут, посмотрев пленки.

– Знаешь, иногда бывают женщины, которых трудно бросить, – говорю я. – Истерички, внушаемые, легко заводятся, убеждают себя, что ты обязан с ними быть, и преследуют тебя годами. Ну, телки из тех, что плещут в лицо твоей новой подружке серную кислоту.

– Да, – кряхтит он.

– Света была из этой породы, – говорю я.

– Лучший способ от нее избавиться, подумал я, – делюсь я с легавым, – и показался мне этот. Подсунуть ей какие-нибудь фото измены. Чтоб она рассвирепела и все закончилось.

– Но твоя жена оказалась баба с характером, – качаю я головой.

– Взяла да и убила себя, – пожимаю я плечами.

– А дальше, – говорю я, – мне пришлось лишь успевать за течением, потому что от меня уже ничего не зависело. Ни-че-го.

– Подружка, чьи фото с тобой подсунули, то есть ты подсунул? – спрашивает он.

– Ты мог узнать, что это я их спер, – говорю я.

– Священник? – спрашивает он.

– Ты будешь смеяться, – говорю я, – но я католик и выболтал ему все на исповеди.

Он смеется, содрогаясь от боли.

– Но почему так… жестоко? – шепчет он.

– Ну, это же маньяк убил, мать его, – улыбаюсь я.

– Ты же сам мне при первой нашей встрече сказал, что это маньяк какой-то подложил пленки, – напоминаю я.

– Это была версия, – по слогам хрипит он.

– Ну я ее и воспринял, – говорю я.

– Вот и пришлось грохнуть священника, как и полагается маньяку, – сожалею я.

– А не как хотелось бы, культурно и без шума, бля, – говорю я.

– Я даже дневник за этого маньяка стал вести, – говорю я.

– Чтоб, если что, подложить кому-нибудь, – улыбаюсь я.

– А почерк? – спрашивает он.

– Мы живем в эру компьютеров, – напоминаю я.

– Кстати, автором будешь ты, – сообщаю я.

– Если не выкарабкаешься, – говорю я.

– Разумно, – кивает он слегка, – вали все на мертвых.

– Ага, – говорю я.

– Милый, – говорит он.

Мы смеемся.

– Давай-ка покажи пузо, – говорю я.

– Брось, – шепчет он, – в домашних условиях такую рану не зашить и пулю не вынуть.

– Забавно, – говорю я.

– Что? – спрашивает он.

Я объясняю. Снимаешь себя с телкой, чтобы подсунуть пару фоток ревнивой любовнице, чтобы она от тебя свалила, а та берет да и устраивает выстрел в сердце. Ты, чтобы ревнивый легавый, ее муж, тебя не прибил, переводишь стрелки на какого-то парня, и легавый верит в этого парня. И ты, чтобы все это выглядело убедительно, время от времени делаешь то, что этот парень должен делать. В результате из обычной сорной любовной истории произрастает куст трупов. Легавый соглашается. Луна хихикает.

– Да еще и влюбляешься впервые в жизни, – говорю я.

– А тут, бля, такой облом, – признаю я.

– Выходит, она меня не очень-то и любит, – говорю я.

– Боюсь, не очень, – шепчет он.

– Все твои заморочки в постели, – говорит он, – ей не очень нравились.

– Ей больше нравится как нормальным людям, – сереет он.

– Старый добрый вверх-вниз, – выдыхает он.

– Не думаю, что вы будете вместе долго, – прогнозирует он, и меня разбирает смех: тоже мне, Кассандра с разорванным пузом.

– Она говорит, ей надоедает, – делится он.

Я закрываю глаза, припоминая все, что видел в спальне на экране. Легавый целомудренно ложится на Женю и делает старый добрый вверх-вниз. Полтора, бля, часа, я посмотрел на перемотке. Приходилось сматывать. За все время губы Жени шевелились всего два раза: это не считая того, когда она орала, а орала она с первой минуты.

– Не думаю, что буду с ним долго, – говорит она в первый раз на тридцатой минуте.

– Мне уже надоедает, – говорит она на семьдесят второй минуте.

Я снова иду в спальню и возвращаюсь с пленками. Он еще жив. Легавые живучи, как чернобыльские крысы. В моей руке нож. Я все-таки снимаю с него рубаху.

– Поздно, я холодею, – лязгает зубами он.

– Я уже мертвый, – прощается он.

– Ага, – говорю я.

– Но еще пара минут есть, – уверен я.

– Знаешь, – говорю я.

– Этот парень, – вздыхаю я.

– Ну, маньяк, – напоминаю я.

– Он бы непременно сделал с тобой что-нибудь этакое, – высказываю я предположение.

У него нет сил кричать, и несколько минут он подвывает, а я сижу, глядя на стену, и жду. Когда он почти вырубается и мелко предсмертно дрожит, на его грудь падают первые лучи Солнца.

Тогда я вырезаю у него сердце.

– Сиди смирно и умрешь без мучений, – предупреждаю я.

– Поняла? – спрашиваю я.

Она медленно кивает, сидя на диване полураздетая.

– Ага, смешно выглядишь, – улыбаюсь я.

– Бога ради, не осложняй нам жизнь. Обоим, – прошу я.

– Шевельнешься, я тебе прострелю все части тела, а голову – последней, – делюсь я планами.

– Что ты знаешь о любви? – спрашиваю я.

– Что ты вообще знаешь?

– Что. Ты. Знаешь, – чеканю я и плачу.

– Что. Ты. Вообще. Мать. Твою.

Она смотрит в сторону, и я чувствую бешенство. А еще ненависть и слабость. Я понимаю все. Что могу убить эту суку, но любить она меня больше не будет. Никогда.

– Что есть любовь? – спрашиваю я.

– Я тебя спрашиваю. Что. Есть. Любовь? – кричу я.

– Я тебя, мать твою так, последний раз спрашиваю, что такое любовь? – подхожу я.

– Не хочешь говорить, покажи, – захлебываюсь ненавистью я.

Она упрямо смотрит в сторону, и слабость окатывает меня физически. Слабость. Ненависть. Слабость… Контрастный душ. Я плачу, но оставаться мне здесь больше незачем.

– Что ты знаешь о любви?! – плачу я…

...

2008