Читать книгу "Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Марио Зиммель"

— Теперь мне понятно, почему этим господам у экватора так необходима финансовая помощь на предмет экономического развития, — говорю я.

— Что поделаешь? Белый для Али — это просто дерьмо. Он так воспитан. Мы должны его отучить от этого постепенно.

— Постепенно? — говорю я. — Нет, у нас это будет очень даже быстро. — Я спрашиваю своего закомплексованного превосходством противника:

— А ты — ты сам не язычник?

— Я христианин! — гордо заявляет он.

— Ага. А Рашид, стало быть, язычник только потому, что у него другая религия.

— Существует только одна религия: моя.

— Существует много религий. И я удивляюсь тебе, Ханзи. Я считал тебя умнее.

— Но это было так смешно — с этим ковриком, — говорит мой «брат» с мягкой улыбкой.

Теперь мы говорим по-немецки и английски вперемежку.

Маленький принц с оливковой кожей, грациозной фигуркой и черными глазами, такими большими, печальными и влажными, с густыми шелковистыми ресницами, говорит:

— Я спросил, где здесь восток. Я ведь должен прочитать свою вечернюю суру[61]. На ковре. При этом я должен делать поклоны в сторону востока.

— У меня часы с компасом, — говорю я.

Затем мы определяем, где восток. Оказывается, что точно там, где окно.

— Вот так, — говорю я господину Хертериху, потому, что в конце концов ему, а не мне нужно завоевывать авторитет, я уже и так достаточно помог ему. — Теперь ваше слово.

Этот воспитатель долго у нас не задержится. По-видимому, он происходит из очень бедной семьи. Даже сейчас, когда я почти все за него сделал, он говорит неуверенно и запинаясь:

— Постели свой ковер у окна, Рашид. И читай свою вечернюю молитву.

— Это не молитва, а сура, — поправляет маленький принц и смотрит на меня взглядом, полным благодарности.

— Читай свою суру, — смущенно бормочет господин Хертерих.

Я решаюсь помочь ему еще раз:

— Да, — говорю я. — Читай ее, Рашид. Читай громко. На своем родном языке. А мы все будем слушать. Никто не пикнет. И если господин Хертерих или я утром или вечером, или еще когда хоть раз услышим, что вы снова измываетесь над Рашидом, то вам обоим не поздоровится.

Маленький принц раскладывает коврик, становится на него коленями, склоняет голову до пола и начинает говорить на своем языке. Потом как-то он мне перевел то, что он говорил в тот вечер.

— Только Аллах знает тайны небес и земли, а деяние последнего часа — воскрешение мертвых — длится всего одно мгновенье или того меньше, ибо Аллах всемогущ. Он породил нас из чрев наших матерей, и мы ничего не знали. Он дал нам слух, зрение и понятливое сердце на то, чтобы мы стали благодарными. Разве мы не видим, как летают птицы в свободном воздухе неба, притом что никто, кроме Аллаха, не может их там удержать? И в этом тоже есть знаки для верующего человека. Аллах и никто другой дал нам дома, чтобы они стали нам местом отдохновения, и шкуры животных для юрт, которые в день, когда нужно двигаться дальше, мы можем легко снять и вновь построить из них жилища, когда нам опять нужно где-нибудь обосноваться; и их шерсть, и их шкуры и их волосы для разных вещей и орудий. И еще он создал то, что дает нам тень, например, деревья и горы, и пещеры для того, чтобы быть пристанищем, и одежду для защиты от холода, и броню для защиты на войне. Милость его так велика, что мы всецело вверяем себя ей. Аллах велик, слава Аллаху, возблагодарим Аллаха.

23

Вот и все.

Маленький Рашид поднимается, скатывает молитвенный коврик и забирается в свою кровать. Али и Ханзи следуют его примеру.

— Спокойной ночи, — говорит господин Хертерих.

— Good night, gentelmen[62], — говорю я. Никто не отвечает нам, только Рашид мне улыбается, и я вижу, как Ханзи, заметив эту улыбку, тоже вдруг начинает улыбаться улыбкой, напоминающей ужасный оскал черепа, но мне и в голову не может прийти, что натворил я за эти пять минут. Мне бы помалкивать и предоставить господину Хертериху, этому убожеству, самому кувыркаться.

Вот он выходит вместе со мной в коридор, протягивает мне холодную потную руку и, запинаясь, говорит:

— Спасибо вам, Оливер… Я… я… Видите ли, у меня сегодня первый день… Мне совсем худо от волнения… Так много ребят… Эти малыши все такие чертенята… Мне страшно, признаюсь вам, очень страшно… и если б не вы…

— Вам нужно немного очерстветь душой, господин Хертерих. Иначе мальчишки вас доконают!

— Очерстветь душой, — печально бормочет он. — Легко сказать…

Затем он еще раз кивает мне и, шаркая ногами, направляется по коридору к своей комнате. Не думаю, чтобы этому человеку можно было помочь.

22 часа 55 минут. Пора!

На балконе второго этажа прохладно, но не холодно. Луна светит с обратной стороны дома, поэтому балкон в тени. Вон старая караульная башня. Вон Веренин дом.

23 часа ровно.

Я достаю из кармана халата фонарь и направляю его в сторону далекой виллы. Я трижды мигаю фонарем. Потом считаю до пяти. И еще три раза мигаю.

И вот наверху в одном из окон большого белого дома я вижу вспышку — короткую, но яркую, очень яркую. Верена меня поняла.

Я все заранее обдумал. С утра до обеда занятия. В это время забираю браслет. С двух до четырех у нас перерыв, затем снова занятия до шести. Значит, я могу встретиться с Вереной не раньше половины третьего. А лучше, скажем, в три. А то мало ли что может помешать.

Я мигаю пятнадцать раз.

Пятнадцать раз мигает фонарик в окне виллы.

На всякий случай я еще раз мигаю пятнадцать раз.

И снова она подает мне сигнал: поняла.

Теперь я могу идти спать.

Так что ж я не иду?

Почему я все еще стою на балконе и смотрю на большой белый дом наверху, почему?

Вдруг мне становится грустно. Грустно как никогда раньше. Хотя и раньше я часто грустил. Я страстно желаю одной вещи, о которой я знаю, что она невозможна.

Из дома слышатся крики детей. Это мне хорошо знакомо. Дети кричат во сне. Они кусают подушки и стонут, а многие плачут, потому что видят страшные сны. Некоторые наверняка сидят у окна и так же, как я, глядят в ночь. Такой интернат — это особый мир. Может быть, вам не интересно узнать, что это за мир. Для меня это было бы огорчительно. Потому что меня он, конечно, интересует, ибо это мой мир — мир, в котором я (все еще) живу. Поэтому мне припоминаются истории, рассказанные мне фройляйн Хильденбрандт, когда я ее отвозил домой, истории детей, живущих в интернате.