Читать книгу "За гранью - Питер Робинсон"

Еще одно привлекало ее — находясь наверху, в задней части дома, она не отвлекалась на суету вокруг дома Пэйнов. Хилл-стрит открыли для движения транспорта, но дом тридцать пять был по-прежнему обнесен заградительной лентой, и какие-то люди продолжали входить и выходить оттуда с коробками и наполненными мешками. Она конечно же не могла совсем избавиться от мыслей по этому поводу, но старалась: не прочла газету, а радио настроила на станцию, передававшую классическую музыку с короткими перерывами на новости.

Мэгги готовилась иллюстрировать новое подарочное издание сказок братьев Гримм и сейчас трудилась над эскизами. Ее поразило, насколько страшными и отталкивающими были эти сказки, которые она перечитывала впервые. В детстве она воспринимала их спокойно, зло выглядело расплывчатым, нечетким, а теперь ужас и жестокость этих сказок казались ей чересчур реальными. Только что законченный набросок был к сказке «Румпельштильцхен» — об отвратительном карлике, который помог Анне прясть из соломы золотую нить в обмен на ее первенца. Собственная иллюстрация показалась ей слишком идеалистичной: печальная девушка, совсем еще ребенок, сидит за прялкой, а во мраке на заднем плане скорее угадываются, чем различаются, два горящих глаза и неясная тень карлика. Ей долго не удавалась иллюстрация, где злобный человечек с такой силой топнул в гневе ногой, что провалился по пояс, и, стараясь вытянуть себя за другую ногу, разорвал себя на две части. Лишенная фантазии жестокость, безразличие к царящей вокруг ненависти — этот прием используется в наши дни во многих фильмах, где спецэффекты применяют лишь для того, чтобы показать и усилить ужас, но жестокость всегда жестокость.

Теперь она работала над сказкой «Рапунцель», и на предварительных набросках была изображена юная девушка — другой первенец, отобранный у родителей, — она свешивала из окна башни замка, куда ее заточила колдунья, свои длинные белокурые волосы. Еще один счастливый конец: колдунью проглотил волк, выплюнув только ее костлявые руки и ноги — на съедение червям и жукам.

Сейчас Мэгги старалась изобразить толстую косу и ангельскую головку Рапунцель так, чтобы при взгляде на рисунок не возникало сомнений, что вес принца эта коса выдержит. И в этот момент зазвонил телефон.

Мэгги подняла трубку стоящего в студии телефонного аппарата:

— Да?

— Маргарет Форрест? — спросил женский голос. — Это Маргарет Форрест?

— Кто говорит?

— Так вы Маргарет? Меня зовут Лорейн Темпл. Мы с вами незнакомы.

— Что вы хотите?

— Это вы вчера утром позвонили в полицию, сообщив о скандале в доме на Хилл-стрит?

— Кто вы? Репортер?

— Ой, разве я вам не сказала? Да, я пишу для «Пост».

— Я не намерена с вами говорить.

— Не вешайте трубку! Маргарет, я стою рядом, на улице. Полиция не разрешает мне находиться возле вашего дома, поэтому скажите, не могли бы вы встретиться со мной, посидеть где-нибудь, выпить. Скоро время обеда. А недалеко отличный паб…

— Мне нечего сказать вам, мисс Темпл, поэтому и встречаться нам незачем.

— Но это же вы позвонили вчера рано утром, чтобы сообщить о криках в доме тридцать пять на Хилл-стрит, разве не так?

— Да, но…

— Значит, я обращаюсь именно к тому человеку, который мне нужен. А почему вы решили, что в доме скандал на бытовой почве?

— Простите, я вас не понимаю. Что вы имеете в виду?

— Вы услышали шум, верно? Крики? Звон разбитой посуды? Удары?

— Откуда вам все это известно?

— Я просто хочу узнать, что именно заставило вас подумать о том, что в доме скандал между супругами, а не, к примеру, схватка с проникшими в него преступниками или ворами-домушниками?

— Я не понимаю, к чему вы клоните.

— Ой, да послушайте же, Маргарет. Вас, наверное, называют Мэгги? Позвольте и мне звать вас Мэгги…

Мэгги ничего не ответила. Она не понимала, почему до сих пор не повесила трубку.

— Послушайте, Мэгги, — продолжала Лорейн, — ну дайте мне шанс. Я ведь должна зарабатывать себе на жизнь. Вы были подругой Люси Пэйн, верно? Вам известно что-нибудь о той стороне ее жизни, которая была скрыта от глаз посторонних?

— Я не желаю продолжать этот разговор, — сказала Мэгги и повесила трубку.

Но Лорейн Темпл задела в ее душе какую-то чувствительную струну, и Мэгги пожалела, что так обошлась с ней. Если поговорить с репортерами, подумала Мэгги, она поддержит Люси. Общественная симпатия была бы очень кстати, а с этим местная газета справится. Разумеется, все будет зависеть от того, какую позицию займет полиция. Раз уж Бэнкс поверил тому, что Мэгги рассказала ему о насилии в семье Пэйнов — а Люси, когда будет в состоянии, подтвердит это, — тогда в полиции поймут, что она сама жертва, и отпустят ее, как только она поправится.

Лорейн Темпл оказалась достаточно настойчивой особой и через несколько минут позвонила снова.

— Послушайте, Мэгги, — сказала она. — Ну что плохого в том, что вы ответите на вопросы?

— Ну хорошо, — согласилась Мэгги. — Я встречусь с вами, чтобы посидеть и выпить. Через десять минут. Я знаю паб, о котором вы говорили. На нем вывеска «Дровосек». В конце Хилл-стрит, верно?

— Верно. Так через десять минут? Буду ждать.

Мэгги повесила трубку. Нашла в «Желтых страницах» ближайший цветочный магазин и оформила заказ на доставку букета в палату Люси с письменным пожеланием скорейшего выздоровления.

Перед выходом она бросила последний быстрый взгляд на свой набросок и заметила в нем нечто необычное. Лицо Рапунцель не походило на стандартное личико кукольной принцессы, какой ее изображают в иллюстрациях к сказкам, это было особое, единственное в своем роде лицо, отражавшее художественную индивидуальность Мэгги. Более того, Рапунцель напоминала Клэр Тос — на ее лице неведомо как оказались даже два прыщика на подбородке. Нахмурившись, Мэгги взяла резинку, решительно стерла их и поспешила на встречу с Лорейн Темпл.

Бэнкс ненавидел больницы и все, что напоминало о них, эта ненависть зародилась в нем еще в детстве, когда в девятилетнем возрасте его лечили от тонзиллита. Он ненавидел больничный запах, цвет стен, эхо, звучащее в больничных коридорах, белые халаты врачей, униформу санитарок, ненавидел кровати, термометры, шприцы, стетоскопы, капельницы и разное странное оборудование, которое он видел через полуоткрытые двери. Ненавидел все.

Говоря по правде, он возненавидел больницы еще до того, как оказался там с тонзиллитом. Когда родился его брат Рой, Бэнксу было пять лет. Беременность матери протекала с осложнениями, о которых взрослые предпочитали говорить шепотом, и она провела там почти целый месяц. Врачи прописали матери постельный режим, не разрешали ей даже ненадолго вставать с кровати. Бэнкса на это время отправили жить к тете с дядей в Нортгемптон. Он так и не освоился в новой школе, остался чужаком, и ему нередко приходилось отбиваться от драчунов, которые никогда не нападали в одиночку.