Читать книгу "Последнее лето - Константин Симонов"

Ильин, Завалишин и Синцов не говорили сейчас друг с другом об этом. Но именно это чувство, вызванное внезапным присутствием смерти, породило то молчание за столом, в котором они сидели целых две или три минуты.

– Сколько дней похоронных не писали? – спросил Синцов.

– Шесть дней ни одной похоронной, – сказал Завалишин. – Ранения были, а похоронной ни одной не написали. Хотя нет, один, из хозроты, от гнойного аппендицита умер. Перемогался, не говорил, а пока довезли – перитонит.

– А что в похоронной написали?

– Написали «умер», – сказал Ильин. – Если умер при исполнении служебных обязанностей в действующей армии, пенсия все равно устанавливается. Закон это предусматривает.

«Да, много все же людей умирает на войне не от самой войны… Так и Таня могла тогда от тифа…»

Синцов снова с тревогой подумал о том, почему на треугольнике ее письма стоял этот штамп: «Арысь»…

Ильин и Завалишин в это время говорили, что надо позвонить в дивизию и еще раз подтвердить представление Максименко на «Отечественную войну» первой степени, чтобы хоть – посмертно! А потом послать орден – спецпакетом – по месту жительства, чтобы его через военкомат – семье…

– А хотя, – вдруг усомнился Ильин, – он же с Западной Украины, его места вроде еще не освободили, что-то я не помню.

– Он не с Западной, – сказал Завалишин, – он из-под Каменец-Подольска, его места еще в начале весны освободили. Он оттуда уже и письмо получил, говорил мне неделю назад.

– Раз освободили, значит, и военкомат опять на своем месте, – сказал Ильин. – Тирасполь, где я войну начинал, давно свободный. Они там, на юге, вон где! А тут, перед нами, еще вся Белоруссия!

– Не вся, – сказал Завалишин. – А считай, пол-Белоруссии. Полтерритории под немцами, а в половине Советская власть – партизанские края.

– Посмотрю я, вы, политработники, на такие подсчеты чересчур размашистые, – сказал Ильин. – Да разве можно на войне считать, что половина территории – это половина страны? За все «то главное, что им для войны нужно, – города, узловые станции, магистрали – немцы еще и теперь почти по всей Белоруссии ногтями и зубами держатся! Зачем же так размахиваться – пол-Белоруссии! Вроде нам только полдела сделать осталось. А у партизан никто не отнимает. Партизаны тут… Кабы такое, как тут, везде и всюду… – Ильин не договорил и усмехнулся. – Тут мы две недели назад „языка“ взяли. Прежде чем разведчикам сдать, сам побеседовал с ним, для практики. Унтер-офицер, немолодой уже. Так он знаешь как здешних партизан высоко ставит! Всю зиму и весну между Минском и Барановичами на охране железной дороги был, а потом в чем-то проштрафился – и на передовую! Так ему тут, на передовой, после партизан, знаешь как понравилось? Тишина! Зо гут, зо руиг, зо айяэ штилле! А там, говорит, в тылу, плохо – шлехт! Зер шлехт! Еде нахт шпренгунген, юберфэлле, шюссе… В общем, каждую ночь – ЧП! А на фронте, говорит, тишина! Только не повезло, не вовремя и не под тот куст по нужде сел! У нас, конечно, тут тоже не совсем тишина. Пять дней назад, наверно, читал, мы доносили, – засекли ночью у немцев, прямо против себя, мощный взрыв; на торфяных болотах, на узкоколейке мост – капут! А кто? Партизаны, больше некому! И где? Буквально рядом с передовой! Как им должное не отдать? – повторил Ильин, давая понять, что заспорил с Завалишиным совсем не для того, чтоб умалить заслуги партизан.

– Разрешите войти?

В дверь вошел и, войдя, закрыл ее за собой низенький капитан со знакомым Синцову лицом.

– Слушаю вас, – сказал Ильин после короткой паузы.

– Вы сказали, сразу же вам доложить, как выясню, – сказал капитан. – Ведущий хирург медсанбата не подтвердил заключения. Отверг наотрез! И предложил доследовать. Остальные подробности могу утром. Пойду спать.

– Не подтвердил? Ну и ну! – Ильин удивленно мотанул головой.

– А что, плохо, что ли? – спросил Завалишин.

– Наоборот, так хорошо, что даже не верится. – Ильин посмотрел на капитана. – Куда же ты спать? Раз зашел, попей с нами чаю. Вот Синцов явился, ужином его кормим.

Капитан ничего не ответил, снял пилотку и шинель, повесил их на гвоздь и, вынув из кармана расческу, прежде чем подойти к столу, причесал растрепавшиеся редкие волосы. И пока он делал все это, Синцов сообразил, кто он.

Пришедший капитан был уполномоченный особого отдела полка, старший лейтенант Евграфов, которого тогда, под Сталинградом, Синцов встретил в первый же день, как принял батальон, и потом часто видел у себя, особенно вначале.

– Как, выпьешь по такому случаю? – показав на Синцова, спросил Завалишин, когда Евграфов сел за стол.

Евграфов кивнул, и Завалишин налил в кружку водки: ему побольше, себе и Синцову поменьше – по второму разу.

– С разрешения командира полка, еще раз будь здоров, – сказал Завалишин и чокнулся с Синцовым. Евграфов кивнул, чокнулся и тоже выпил. Потом, закусив, спросил у Синцова:

– В оперативном отделе?

– Да.

– Мне сообщили, – сказал Евграфов, – что к нам офицер из оперативного отдела армии приехал, только фамилии вашей не назвали.

– Выходит, недоработали твои люди? – усмехнулся Завалишин.

– При чем тут мои люди? – сказал Евграфов. – Кутуев, ординарец, сказал, что вы не один. Колебался: заходить или нет. А потом, раз обещал командиру полка сразу же доложить, решил зайти.

– А вы все время здесь, в полку? – спросил Синцов.

– А куда он от нас денется? – сказал Завалишин. – Так и живем с ним, как при тебе. Ни мы ему лишних осложнений не создаем, ни он – нам. Был уполномоченный, а стал – старший уполномоченный. Одну звездочку за полтора года добавили – только и всего.

– А у нас, пока нам чего добавят, еще пять раз подумают, – сказал Евграфов. – Если мне по общему закону, как на передовой положено, звания добавлять, я бы уже подполковник был. А раз подполковник – то меня с моим званием уже в дивизию или в корпус надо переводить. А кто у нас в полку сидеть будет?

– А ты что жалуешься? Ты же к нам привык.

– Что к вам привык, два раза уже слышал. Не от вас.

– Что это ты – известия хорошие принес, а сам невеселый? – спросил Завалишин.

– А чего веселого, если человека чуть было зря под трибунал не отдали.

Евграфов посмотрел на молчавшего все это время Ильина, потом на Синцова: говорить ли сейчас, при нем, все, что выяснил, или оставить до завтра? И рассказал историю, какую не каждый день услышишь.

Только что прибывший из училища лейтенант на третьи сутки службы в полку прибежал на рассвете в санроту с простреленной левой кистью. Просил скорей перевязать и отпустить обратно, говорил, что хочет остаться в строю. Про свое ранение объяснял, что перед рассветом, поднявшись над бруствером окопа, смотрел в сторону немцев, и вдруг его ударило в руку.