Читать книгу "Времеубежище - Георги Господинов"

описать так, как нам этого хочется, призвав на помощь историческую память и собственное воображение. Разве нет? Здесь далеко не у всех получалось так, как должно было получиться, из-за того, что они родились не в то время или не в той семье.

Мне интересно, за какую из соломинок — за «Соц» или за «Молодцев» — ухватился бы наш человек с ракией.

Между этими Сциллой и Харибдой изо всех сил пытаются уцелеть лодки остальных маленьких движений.

Встреча с К.

8

Прежде я приезжал сюда по делам клиники практически анонимно, но на этот раз решаю поговорить с кем-нибудь о создавшейся ситуации. Звоню одному университетскому другу, который уже стал профессором. Мы не виделись несколько лет, я даже не уверен, что он не сменил номер телефона. Долго никто не отвечает, и я уже собираюсь повесить трубку, когда мне сонно ответили: «Алло».

В голосе друга звучало не только удивление, но и некоторая радость. Надо сказать, здесь не принято выражать радость по отношению к тому, кого давно не видел и не слышал. Помню, как в первые годы, встречая на улице друга или просто знакомого, я бросался его обнимать, но натыкался на недоуменный взгляд и слова типа «А, привет, какими судьбами?». Но К. сам предложил мне встретиться в ресторане на крыше так называемых «Архивов» сегодня же вечером. Здесь все еще возможно назначить встречу на сегодня.

В конце восьмидесятых К. был младшим ассистентом. Мы любили его, так как он отличался от других. Его прозвали Кафкой. Младший ассистент Кафка. Он знал об этом и, подозреваю, не имел ничего против. Он всегда был (и остался) вспыльчивым, горячим, любил разложить все по полочкам, что шло на пользу нашему хаотичному, беспорядочному сознанию, где царил полный сумбур от бессистемно прочитанных книг. Беседы с К. часто перерастали в острые споры, и он зачастую выходил из себя, взрывался, перебивал, язвил, мог оскорбить. В общем, академический драчун. Но это придавало ему некое очарование. Мы не были близкими друзьями, но пили и спорили до хрипоты в многочисленных заведениях и на семинарах в девяностые, которые потом уже никогда не повторились. Все наши встречи начинались с благожелательного внимания с его стороны и после долгих разговоров заканчивались скандалом. Обычно через неделю он звонил и с удивлением спрашивал: «Куда ты пропал? Чего не звонишь?» — «Но мы же поругались», — отвечал я. «Да, да, конечно, как раз повод увидеться, чего-нибудь выпить в знак примирения».

Скандалы были всего лишь поводом к новой встрече, что неминуемо вело к новому скандалу, потом к следующей встрече и так далее. Обычное дело в прекрасные бурные девяностые.

Может, именно поэтому я и позвонил ему сейчас, тайно надеясь, что остался хоть кто-то, способный все разложить по полочкам и сформулировать проблему с категоричностью протестантского пастора. Я никогда не любил категоричность суждений и не прибегал к ней, возможно, именно поэтому мне всегда не хватало такого человека рядом. Наверно, оттого его и не любят. Но я люблю тех, кого не любят. (В сущности, наша первая встреча с К. произошла на том самом семинаре на море в конце восьмидесятых — там же я познакомился и с Гаустином. И должен отметить, что К. был единственным человеком, кроме меня конечно, кто заинтересовался Гаустином. Он стал приглашать его на свои встречи, но Гаустин, разумеется, ни разу там не появился.)

Мы сидим на крыше «Архивов». На Софию постепенно опускается вечер, и видно, как вдали Витоша укрывается фиолетовым одеялом «в час голубого тумана»[9]. «Льет поток лунно-серебряной воды»[10], — подхватывает К., как будто прочитав мои мысли. Этот город, несомненно, для меня стал скорее литературой, я знаю его только из книг, и только поэтому он все еще привлекает. Я считаю, что его расцвет пришелся на тридцатые и сороковые. В 1931-м где-то здесь поблизости зажглась первая неоновая реклама французских авиалиний. Тогда же неон буквально ворвался в городскую поэзию. Я представил, как человек, который привык любоваться звездами и луной, впервые увидел светящиеся буквы. Вспышки неоновых реклам на фоне тусклых уличных фонарей, наверно, были волнующим зрелищем, но быстро стали обыденностью. Когда-то, в другой жизни, мне приходилось заниматься рекламой, кинематографом и радио того периода, и я изучал иллюстрированные еженедельники, киножурналы и справочники по сборке радиоприемников. В поэзии тех времен взахлеб восхвалялись конденсаторы, антенны, неон, реклама компаний «Байер» и «Филипс», «Лаки Страйк» и «Уайт Хорс», названия фильмов и лев на логотипе «Метро Гэлдвин Майер».

Я втягиваюсь в разговор, хотя пришел не за этим. А помнишь… А это… А вот то…

— Красиво, как в раю, цвели рекламы «Байер», «Филипс»… — На секунду К. задумывается, а я по-детски радуюсь, что он чего-то не знает.

— Говори, кто?

— Ранний Богомил Райнов, — радостно выкрикиваю я. — Прежде, чем превратился в сатрапа.

Если бы я участвовал в Референдуме о выборе прошлого, предпочел бы тридцатые из-за литературы того времени (несмотря на все то, что должно было случиться потом), хотя, возможно, задумался бы и о шестидесятых — о них у меня остались довольно подробные воспоминания.

Спрашиваю К., какое десятилетие выбрал бы он. К. не торопится с ответом, словно должен принять решение именно сейчас. Мы заказываем еще ракии, и как только официант уходит, К. медленно произносит:

— Колеблюсь между двадцатыми и пятидесятыми, хотя, по мнению социологических агентств, у них самый низкий рейтинг.

— Ну, это нормально, — говорю я. — На долю и тех, и других выпало слишком много кровавых событий.

Мне знаком труд К. о поэзии двадцатых. В это десятилетие отметилось несколько поистине гениальных поэтов. Лучший из них заплатил в буквальном смысле слова головой, пробитой шрапнелью на фронте, а потом собранной по кусочкам в Берлине. Спустя шесть лет поэта арестовали, и он бесследно исчез. В пятидесятых годах его тело было обнаружено в безымянной братской могиле. О том, кому оно принадлежало, определили по стеклянному глазу[11]. Хорошо известно, что родная полицейская власть во все эпохи питала слабость к писателям и поэтам и всегда стремилась уничтожить самых талантливых. Выжить могли только бездари. Я понимаю, почему К. выбрал двадцатые. Истории литературы хочет вернуться к своей теме.

— Но почему пятидесятые? — спрашиваю без обиняков. — Ведь там все мрачно, беспардонно, террор, лагеря… грубая эстетика, приверженцы Тодора Павлова…

— В пятидесятых мой отец оказался в Белене, — начал свой рассказ К. — Из лагеря он вышел совсем другим и никогда не рассказывал о том времени. В школе меня