Читать книгу "Хорошие люди. Повествование в портретах - Анастасия Коваленкова"

это было уже не важно. То есть важно, но по-другому.

* * *

А на неделе выпал снег. И успокоил он всю округу.

Утешились и утихли поля, небо, дороги и деревья, звери и люди. Так ново и сокровенно стало вокруг. Золу из печки, и ту на заснеженную грядку неловко высыпать – ссыплешь и снегом припорошишь, чтобы не сорить на этой свежей зимней земле.

Ранним днём отправилась я в Лужки. Шла не спеша, потому что и всё вокруг стало неспешное, и мне не хотелось торопиться.

Снег на дороге неглубокий ещё, мягкий, тихо похрумкивающий под ногами. И только мои шаги слышны среди поля, больше ни шороха кругом. До меня один человек тут уже проходил, оставил свои белые следы. Почему-то такой вот след по первопутку очень притягивает, всё хочешь тоже попасть точно след в след, не думаешь, а стараешься. Так и шагала я, глядя под ноги, по следам.

Потом отвлекли моё внимание какие-то палочки маленькие, виднеющиеся из-под снега вдоль дороги. Пригляделась я и поняла, что это маленькие столбики семян подорожника. Удивительное дело: подорожник сам – такое невзрачное, мягкое растение, а вот только он один и устоял под осенней непогодой. Все травы полегли, прижались, все они спрятаны под снегом теперь, а эти столбики подорожника торчат – маленькие, крепкие, сухие. И тут, и там, вдоль всего просёлка, много. Потрогала один рукой, покрутила в пальцах, посыпались в снег маленькие коричневые шарики семян…

Ровное белое поле лежит вокруг, до самого края леса. Тот тоже стоит сегодня тихо, темнея широкими елями. От них, от старых елей, чувствуешь надёжность. Может, потому это так, что ель – единственное дерево, которое вниз ширится. Остальные вверх раскидываются, и только ель своими ветвями распахивается к земле, зеленеет густым хвойным подолом.

Сорока вылетела из еловой кроны, чёрной бесшумной стрелкой прочертила через всё небо и скрылась.

* * *

Я подходила к деревне. Оттуда, с холма, долетали стуки какого-то инструмента. Завиднелась колокольня старой церкви, на ней рабочие разбирали леса, торопились закончить ремонт. Купол уже выглядывал, свежепокрашенный, яркий.

В зимних Лужках дымились печные трубы, перелетали из куста в куст стайки снегирей. Участок Петра тоже поуютнел, прикрытый снегом. По-детски смирно стояли коконы тех самых укутанных вишен. Тропинка к дому прочищена, у крыльца пристроен веник – снег отряхивать с обуви. Отряхнувшись, взошла я на крыльцо, уж и за ручку дверную взялась было, да остановилась, отступила: в доме ругались.

– …Потому что невозможно так, Петь!

– А что тут невозможного? Да выключи уже!

Я же нюхом слышу – сварилась она.

– Я её варю, я и слежу, я минуту назад вилкой тыкала!

– Вот она за минуту и сварилась! Минуту…

– Ой, да выключила, выключила я.

Наступила пауза. В доме раздались шаги. Видно, она пошла туда, откуда он говорил, они из разных комнат переругивались.

– То, Петь, невозможно… То невозможно, что ты за мной уж слишком приглядываешь!

– За тобой приглядишь, как же.

– Ну, я-то в твоё хозяйство не суюсь. Варишь свой прут и вари. Хоть изжарь его, слова не скажу. И пусть бы я её на пять минут позже сняла, что стало бы? Картошка в свёклу обратилась бы, что ли?

Оба засмеялись. Перешли на тихий разговор. Я постучала.

Открыла мне Вика. Без платка и ватника оказалась она молодой стройной женщиной, в весёлом девчачьем платье, с густой тёмной чёлкой над внимательными глазами.

– Проходите-проходите! – приветливо кивнула она, пропуская меня в сени. – Пётр, к тебе! – крикнула Вика, идя впереди по сеням и ловко подправляя крепкий пучок волос. Жена у Петра была женщина быстрая. – Вы в избу сперва, он сейчас…

– Так веди ко мне, – раздалось из-за стены.

– У него там мастерская… – Вика махнула рукой на левую дверь, что вела в пристройку. – Может, чаю?

– Не-е, спасибо.

– Тогда вот сюда заходите. – Она толкнула толстую дверь, и та открылась вовнутрь. Оттуда сразу пахнуло в сени паром и непонятным запахом. Я вошла.

Мастерская всегда говорит о своём хозяине. Но такого внятного рассказа я не ожидала.

Тут была совершенная простота и ясность в каждом предмете. Не сразу я поняла, в чём дело, но потом заметила, что хотя есть тут всё, что надо для ремесла, но инструментов совсем мало, каждый – единственный, всякий лежит отдельно от другого. Просторно было и вещам, и человеку в этом месте.

В большие окна широко лился ровный свет снежного дня, путаясь под потолком в клубах пара. Пар шёл от маленькой плитки, на которой в металлическом баке что-то булькало, видно, те самые прутья варились. Запах лёгкий, весенний, мокрым деревом, чуть с горчинкой, и немного баней. На краю бака пристроены щипцы-хваталка.

Вдоль стен стеллажи с готовыми корзинами и снопами прута. Прут светлый, уже без коры, окорённый, и прут тёмно-зелёный, в коре, и сырой, овражный прут, и охристо-розовый, летний такой. Всего вроде немало, но всё – единственное, так чувствуешь. И даже кучка заметённого мусора, обрезков, кусочков коры, аккуратной горкой лежащая у ножки стола, – она тоже одна, эта кучка, тоже на своём нужном месте.

– Рассматриваешь? – спросил Пётр.

Он сидел посреди комнаты перед квадратным столом на высоком табурете и плёл упёртое в колени донышко корзины. Пальцы ровно бежали по распахнувшемуся вееру длинных прутьев, ещё торчавших из основы, и прутья те медленно покачивались тонкими концами. Свет сквозь решётчатые рамы окон падал квадратиками, и прутья, качаясь, играли из света в тень и опять в свет. Движущиеся руки Петра были похожи на руки пианиста за роялем.

– Ты садись, – он кивнул на второй табурет, – садись, обвыкайся.

Пол из широких, крашенных в рыжий досок светится, как пасхальное яйцо. Стол укрыт светлой крупной холстиной. Я коснулась её рукой.

– Это чтобы инструмент не скользил, – тут же отозвался Пётр.

Его способность «видеть» каждый жест сперва пугала меня, но это скоро прошло.

На столе было разложено всего шесть инструментов, каждый сам, отдельно: резак, шило, секатор, оселок точильный, какая-то старинная небольшая вещица из дерева и железа…

– А вот это? – потрогала я ту штуку.

– О, это чудесная вещь, щемилка называется. Ею прут окоряют, обдирают значит. А та, что ещё правее, – жамка, – он провёл рукой по широкой гладкой досочке с округлыми краями, – ею прут жамкают, осаживают в плетение, чтобы плотно получалось. Это вещи старые, дедовы ещё.

Пётр потрогал инструменты:

– Немного у меня оружия? Заслуженное зато. Такое теперь не сыщешь. Ты не бойся, тебе щемилка не понадобится, я по-другому научу. А вот рулетка пригодится. Сам-то уже рукой, ладонью