Читать книгу "Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне - Вера Талис"

его лаборатории работал Мика Бонгард.

Я знаю, он ведь основатель Лаборатории зрения нашего института. Ее возглавлял Алексей Леонтьевич Бызов.

Да, это продолжение той же линии, и Леша Бызов из той же компании. После сессии начинается время очень плохое, для всех плохое. Всех травят, кто не в павловском русле работал. Проходит больше 10 лет, и в мае 1962 года снова собирается сессия. Если так называемая «павловская» сессия была объединенной сессией АН и АМН, то это уже была сессия трех академий – АН, АМН и в то время уже возникшей Академии педагогических наук. Опять по проблемам павловской физиологии. Не знаю, знаком ли вам стенографический отчет этой сессии.

Нет.

А стенографический отчет «павловской» сессии?

Нет, только отрывки ее я видела в книжке Шноля[78].

Знаете, эти два отчета интересно почитать. Это интересно, чтобы увидеть людей. Людей в сложной обстановке. Хотя в «павловской» сессии научного было мало. И вот в самом начале подготовки сессии в 1962 году (а там должны выступать академики, члены-корреспонденты, в общем, высокий уровень) мне звонит Николай Иванович Гращенков, который должен делать доклад, причем доклад, назначенный первым: «Диалектический материализм и некоторые вопросы современной нейрофизиологии». Гращенков звонит мне и говорит, что он хотел бы сделать его со мной и Львом Павловичем Латашом. Латаш – мой товарищ, еще со студенческих лет. Это отец Марка Латаша. Мы уславливаемся втроем встретиться почему-то у меня дома, не знаю, почему не у Николая Ивановича.

У меня и у Лели Латаша такое ощущение, что Николаю Ивановичу поручили доклад, но у него нет времени его готовить, но человек он вполне хороший, и если мы это сделаем, то мы содокладчики. Хотя нам это не по рангу. Мы всего лишь кандидаты наук в то время. И вот приходит Николай Иванович, вынимает из портфеля толстую папку, протягивает ее нам с Лелей Латашом и говорит: «Вот доклад. Почитайте его, и если вам покажется, что что-то надо менять, добавлять, то пожалуйста». Мы читаем этот самый доклад, и он нам обоим сильно не нравится. То есть доклад о марксистско-ленинской философии и физиологии. Николай Иванович уходит, мы читаем доклад с Латашом без него и советуемся, как быть на следующей встрече с Гращенковым. Я в это время работал вначале в одной больнице просто врачом, а потом в психофизиологической лаборатории на базе психиатрической клиники. Работая в психологии, я пришел к тому, что в дальнейшем получило название «вероятностное прогнозирование» и хорошо вошло в концепцию физиологии активности Бернштейна. После разговора с Гращенковым я решил, что если мне выпала такая совершенно неожиданная и неадекватная возможность – участвовать в качестве содокладчика в этой сессии, то надо написать об этом, о новом. До этого я ничего не публиковал в этом направлении, хотя материал копился. А ничего я не публиковал, понимая, что такой материал встретит очень негативное отношение. Ведь и в институте, где я работал, это встречало очень негативное отношение. А тут я решил – надо попробовать! Наступает новая встреча с Гращенковым, и я ему показываю написанный мной текст. Он говорит: «Очень хорошо, очень хорошо. Добавим к докладу».

А почему это вызывало негативное отношение? Потому что было связано с Бернштейном?

Нет, конечно, это с Бернштейном и кибернетикой как-то связывалось, но дело было в том, что это не вязалось с павловскими представлениями.

А все были настроены на павловское?

Суть моего представления была вот в чем: не только человек, но и животное способны прогнозировать будущее. Это сразу вызывало отторжение: «Мистика! Как живое существо может получать информацию из будущего?!» Я объяснял, что информация поступает не из будущего, а о будущем. Дело в том, что память хранит вероятностную структуру прошлого опыта. А поскольку мы живем в вероятностно организованном мире, то из вероятностной структуры прошлого опыта вытекает, что будет дальше. Но вытекает вероятностно. В какой-то раз это может оказаться и не то. Вызывало это резко негативное отношение. Прежде всего тем, что мы оказывались «антипавловцами». Директор института, в котором я работал, говорил мне: «Смотрите, как у Павлова все хорошо и ясно. А у вас все путано. Например, вы говорите, что если вдруг раздался неожиданный звук, то человек вздрогнул, потому что его прогноз не совпал с тем, что произошло на самом деле. А вот я сижу и работаю, и если на улице раздастся какой-то звон неожиданный, то я вздрогну. Вы говорите, это потому, что я прогнозировал тишину, а возник резкий звук. Чепуха это, я сижу и работаю, ничего я не прогнозирую».

Может, для них от этой теории попахивало идеализмом?

Настроены все были на то, что все от рефлекса, все можно свести к рефлексам и объяснить рефлексами. И тут вдруг заявляют другое.

Как же так, ведь 1962 год уже шел! «Павловская» сессия на 10 лет всех «погрузила в рефлексы», хоть и Сталин уже умер?

Совершенно верно. Так вот, Николай Иванович Гращенков говорит: «Очень хорошо, добавим этот кусок в доклад». Я говорю: «Нельзя добавить. Одно другому противоречит». А у него там была все марксистско-ленинская философия и павловское учение. Он вспыхнул, потом эта вспышка погасла, и он сказал: «Хорошо, тогда даем ваш материал, а не тот, который я написал».

!

Это, я считаю, большое умение для ученого – отказаться от им самим написанного и принять другую точку зрения. А дальше происходило следующее. Все доклады, которые предполагались для этой сессии, были напечатаны на ротапринте, и раз в неделю они один за другим обсуждались в кабинете директора Института философии Академии наук. И по поводу нашего и бернштейновского доклада критика, да просто ругань, была ужасная. Бернштейна обвиняли в том, что он антипавловец, кто-то говорил, что он механист, кто-то говорил, что он идеалист. Бернштейн на это не реагировал. Он сказал: «Я свое написал, а там поступайте как хотите». По нашему докладу такое же разгорелось. Кто-то стал говорить (кажется, это Асратян был), что наш доклад – это попытка протащить Аристотелеву энтелехию в современную науку. Четко ли он понимал, что такое энтелехия у Аристотеля, я не знаю. Но доклады оставили, и бернштейновский, и наш. И с этого времени начались наши контакты с Бернштейном. Он уже нигде не работал, но я к нему приходил домой – мы с ним созванивались, и он приглашал прийти к нему. Я к нему нередко приходил и рассказывал, как идет моя работа. Он это очень внимательно слушал, давал дельные советы. Так начались наши контакты с ним. Так что формальным его сотрудником я никогда не был.

Вы, получается, познакомились в