Читать книгу "Девять месяцев, или "Комедия женских положений" - Татьяна Соломатина"

– Это не я. Это Монтень! – супруг поднял вверх указательный палец правой руки.

Соня посмотрела на потолок.

– Там ничего нет!.. Глебушка! Я не спра-а-а-влюсь!

– Ты? Справишься! Дорогая моя, ты сегодня обедала?

– Нет. У меня совершенно нет аппетита. Сознание и даже подсознание постоянно подбрасывают моему воображению картины каких-то немыслимых катастроф, связанных с делом родовспоможения и административными обязанностями. В финале меня обязательно упекают в каталажку.

– У тебя слишком буйная фантазия! Всё будет отменно, не волнуйся. Новый и полезный для тебя опыт. Ты же любишь учиться! Единственное, что меня расстраивает, да и то не слишком, – это тот факт, что, видимо, в ближайшие три месяца ты ещё больше не захочешь детей, чем обычно... Сделать тебе бутерброд?

– С икрой? – рассмеялась Соня.

– Можно и с икрой. Смотри, у нас завалялась слегка подсушенная в давно открытой банке. Ты почему не ешь?! Я для кого покупаю?!

– А ты? Что я, одна буду давиться икрой?

– Солнышко, чтобы там с любым из нас ни происходило во внешних мирах, меня очень радует одно обстоятельство...

– То, что мы любим друг друга и пахнем друг другом?

– И это, конечно же, тоже. Но сейчас я говорил о другой радости, о радости всегда засыхающей икры, о радости подвяленного кусочка сыра и съёжившемся хвосте брауншвейгской.

– Ну, это же глупо, когда всего вдоволь!

– Зато очень и очень аристократично! И пусть цвет нашей крови беспокоит жалких «любителей икры»!

– Да какие из нас аристократы? Так – сбоку припёка к комиссарскому гену-крокодилу...

– А мы аристократы духа!

– Глеб, это гордыня! Грех...

– Грех – это незнание собственной природы и потакание чужой. Что, впрочем, не освобождает от ответственности ни за первую, ни за вторую... А, кстати, к слову о крокодилах, давно тебя хотел спросить – ты же начитанная, в отличие от меня, – тот крокодил, «что солнышко проглотил», – это Чуковский про большевиков писал, как думаешь?

– Ну, знаешь! При таком раскладе получается, что «Тараканище» – это...

– Вот оно как! Ну, за Корнея, что ли, нашего Ивановича!

В общем, слово за слово, ему, как всегда, удалось заболтать словоохотливую Соню и отвлечь её от тяжких мыслей о завтрашнем дне и всевозможных осложнениях её нового статуса. Уговорив по стаканчику виски, счастливые супруги завалились в постель, но уснули совсем не сразу.

На утреннюю пятиминутку Софья Константиновна шла, как на Голгофу. Она уже успела осведомиться о степени работоспособности нового унитаза, пробежать по палатам и нервно перебрать истории родов. Вроде всё было в порядке.

Пятиминутка, или, выражаясь канцелярским языком, утренняя врачебная конференция, проходила на верхнем, пятом этаже родильного дома. Не во всех родовспомогательных учреждениях это так. В иных роддомах даже пятых этажей нет. И даже четвёртых. Встречались автору на жизненном пути подобные лечебные учреждения ростом всего в два-три этажика, а в одном из самых блатных и дорогостоящих утренние врачебные конференции проводились в подвальных помещениях – в связи с острейшим дефицитом используемой на благо пациенток площади. Но в данном конкретном учреждении, где трудилась акушер-гинеколог Заруцкая, подобные сборища проходили в конференц-зале именно на пятом этаже. Это было достаточно большое, просторное помещение с пятью окнами на восток, потому по утрам там было всегда светло и ярко. На противоположной стене окон не было вовсе – сплошная, крашенная пополам бело-голубым стена. И в ней дверь. Вот в эту-то дверь по утрам и стекались сюда к девяти ноль-ноль ответственные дежурные врачи, врачи первые и вторые, ординаторы, старшие ординаторы, заведующие отделениями, интерны, а также – по понедельникам и пятницам – средний медицинский персонал.

Почти у всех старожилов, завоотделениями и простых врачей с репутацией были свои законные места. Напротив рядов стульев стояли самые обыкновенные письменные столы, составленные торец в торец, и чуть слева – кафедра. То есть такой вид мебели, куда удобно положить бумаженции, предназначенные для прочтения или подглядывания. В этом же конференц-зале студентам четвёртого, пятого и шестого курсов того самого медицинского института, законченного Соней, и Светочкой, и многими-многими другими сотрудниками данного лечебно-профилактического учреждения, читали лекции доценты и профессора. Здесь же проходили занятия с курсантами, повышающими свою квалификацию – то есть получающими право на последующую аттестацию на более высокую категорию или подтверждение уже имеющейся высшей. Клинические разборы, патологоанатомические конференции, выступления коммивояжеров от фармацевтических фирм тоже проходили именно здесь. Равно как и празднования Нового года, Восьмого марта, дней рождения главного врача, начмеда, заведующих отделениями. И даже одна панихида. Иногда здесь мерили (и покупали) пижамы и халаты, приносимые разнообразными торговцами. Вот такое это было многофункциональное помещение.

Место Петра Валентиновича было пусто. Все были в курсе произошедшего эпизода преждевременного самовольного ухода на пенсию, но шлёпнуться на святое место ни у кого не хватало наглости. В один из дней какой-то зелёный юнец из интернов другой базы присел было и осуществил попытку вальяжно развалиться, но получил подзатыльник от заведующего отделением патологии беременности и вмиг растворился в задних рядах, испокон веку отведённых для молодняка.

За сдвоенными столами восседал, чаще всего в гордом одиночестве, Павел Петрович Романец. И тогда он всегда занимал срединную позицию, обняв сближенные ножки столов своими извилистыми нижними конечностями. В те редкие дни, когда на пятиминутке присутствовал главный врач, начмед занимал левый стол. В те раритетные утра, когда пятиминутку соблаговолял почтить своим посещением не в меру нервный профессор, Палпетрович всегда садился в первый ряд, хотя третий стул всегда имелся в наличии. Дело в том, что Романец терпеть не мог дутого и напыщенного профессора, ни черта не понимающего ни в акушерстве, ни в хитросплетениях нейронных связей живого организма под названием «коллектив». И садясь в первый ряд, демонстрировал таким образом своё презрение к профессору. Презрение, более известное в простонародье как «я с вами на одном поле срать не сяду!». Презрение к нему – и единение с пресловутым коллективом. И при всём при том, что автору Павел Петрович Романец не очень симпатичен, он, автор, не может не отдать должное его, Романца, гражданской смелости. Главный врач перед профессором лебезил и поведение начмеда не одобрял как в немой, так и в устной форме, но куда деваться-то, если на мостике чаще всего торчит не сам капитан, а первый помощник? А что до коллектива, так неприятный автору начмед сам изгалялся, как мог, над пресловутыми нейронными и прочими психическими и психологическими связями оного, но позволять это другим?! Если и не мог запретить, то претило это ему невыносимо. До самой что ни на есть осязаемой физической боли. То же наверняка чувствует опытный кинолог, когда его собственному псу смеет подавать команды кто-то посторонний.