Читать книгу "Вьюга юности - Ксения Беленкова"

– А теперь я думаю, что причиной нашей разлуки явился ты, – Павел Львович сам испугался своих слов и тут же продолжил: – Но одновременно ты объединил два сердца в одном. Ты стал воплощением нашей любви!.. Думаю, сразу после смерти отца твоя мать узнала, что ждет ребенка. Скорее всего, она отчаянно боялась, что меня осудят, если эта история всплывет наружу…

Павел Львович вздохнул и на несколько секунд закрыл глаза. Было видно, как трудно ему дается разговор. В этот момент Саша задумалась, сколько же времени художник готовил эту речь, проводя часы, а может, и дни возле холста, над портретом ее матери? Быть может, сразу после их последнего разговора Павел Петрович уже решил во всем признаться сыну. И лишь выжидал момент…

Передохнув, художник продолжил:

– Меня не приговорил тогда закон, но жизнь знает своих преступников лучше любого суда. Теперь я ухожу так же, как когда-то уходил ее отец – ваш с Сашей дед, – Павел Львович грустно улыбнулся. – Но, поймите, я ничуть не жалею, что любил и был любимым. И главное – у меня есть сын!

На этих словах плечи у Миши вздрогнули. Саша видела, скольких сил ему стоит сдерживать себя. А Павел Львович будто бы хотел отпустить свое прошлое до конца и все говорил-говорил:

– Я всегда подозревал, что ты мой сын, но мне твердили твердое: «Нет!» Твоя мама, точно орлица, охраняла свой тихий мир, боясь потревожить прошлое. С каждым годом она взрослела. И я видел, как ошиваются возле вашего дома ее ухажеры, но никого не пускали дальше порога. А потом она поступила в Московский университет, и тогда появился Сашин папа. Уверенный, обеспеченный и, что меня больше всего раздражало, – действительно симпатичный и веселый парень. Мне же досталась лишь скромная роль друга семьи. На большее я и не смел надеяться. – Павел Львович расставался с прошлым, словно сбрасывая тяжелый рюкзак, и с каждым словом все шире расправлял грудь. – Думаю, своими страданиями я отдал жизни все долги. Остался последний – мы все должны были узнать правду. И Саша привезла ее нам, как новогодний подарок, что залежался под елкой больше двадцати лет. Сынок, ты вправе сердиться и осуждать мои поступки, но знай – в жизни у меня не было людей дороже тебя и твоей мамы, и я все время старался доказывать это…

В комнате повисло молчание, оно будто бы связало вместе прошлое и настоящее, немыми нитками сшило то, что казалось разорванным навек.

Впервые в жизни Саша видела плачущих мужчин, но никогда они не выглядели так мужественно, позволяя себе слабость. Прошло время обид и непонимания, сейчас никому не хотелось упрекать друг друга, все старались ценить последние минуты, подаренные им жизнью для любви. И сейчас, в большой запыленной комнате маленького провинциального городка, двое близких людей размазывали по щекам слезы, с которыми уходило прошлое, с которыми старые тайны таяли, как льды по весне, открывая рекам возможность нести свое течение вперед. Всем хотелось верить в лучшее, верить в чудо…

– Павел Львович, вот увидите, вы поправитесь, – Саша первая обрела дар речи. – А летом мы рванем куда-нибудь на «Божьей коровке», ладно?

– А и правда! – попытался улыбнуться Миша. – Что нам до болезней, победим и полетим на нашей красной старушке через луга и нарисуем лето нового года…

Павел Львович глухо засмеялся, а Саша вспомнила бабушкину сказку о замке.

– Нарисуйте меня будущим летом – только так я смогу увидеть его! Нарисуйте меня у реки или в поле. А лучше – в новых местах, где мы еще не бывали. Меня же ждут совсем другие картины. – Художник задумчиво взглянул в окно, где на стекле зима рисовала сказки, и уверенно продолжил: – Полгода назад один профессор сказал, что жить мне осталось от силы пару месяцев. И вот прошло два месяца. Я побрился, надел лучший костюм и стал ждать. Но, как видите, мог бы уже отрастить бороду, не хуже, чем у Толстого, а все еще жив. Другой врач пророчил мне месяца три-четыре. И если верить его вердикту – я тоже давно мертвец. Самым умным оказался простой участковый: осмотрев меня впервые, он сказал, чтобы я спокойно закончил все дела и полгодика порадовался жизни, не растрачивая время на высоколобых врачей…

Сонная муха вылетела из дальнего угла комнаты и уселась на руку художника. Он повернул кисть – насекомое стало по-хозяйски прохаживаться по его ладони. Саша и Миша завороженно следили за этой мухой, будто ее жизнь была сейчас важнее жизни самого Павла Львовича.

– Признаюсь, что еще совсем недавно я боялся смерти. Точнее, боялся не успеть чего-то в этой жизни. А наша жизнь, ребята, – это время, когда мы в силах менять мир. То драгоценное время, когда все в наших руках, – Павел Львович накрыл муху, что все еще ползала по его ладони, другой рукой, а потом разомкнул кисти. Насекомое поднялось в воздух, и живое жужжание разнеслось по комнате. – А теперь я спокоен. И всерьез думаю, что моей душе настала пора переодеться…

– Переодеться?

– Душе?

В один голос переспросили Миша и Саша, все еще провожая взглядом счастливую муху.

– А вы посмотрите на меня – на кого я стал похож? Все тело ссохлось – этот костюм давно стал мне мал, – Павел Львович еще умудрялся шутить. – Жмет нещадно, скрипит, вот-вот пойдет по швам.

– Никогда не думал, что ты религиозен, – Миша с удивлением смотрел на смеющегося отца.

Тогда художник, будто что-то вспомнив, поднял вверх указательный палец. А потом с неожиданной легкостью подбежал к холсту, что стоял на табурете в дальнем углу комнаты и был бережно укрыт газетным листом.

– А вот и мой подарок нашей Саше! – сказал он, срывая бумагу и переставляя холст на видное место возле портрета ее матери.

Это был портрет самой Саши – два холста теперь стояли рядом, и казалось, что две девушки смотрятся в свои отражения, но не узнают в них себя – оттого и тревога в глазах.

– Знаешь, что говорил Эйнштейн о религиозности? – Павел Львович подошел к Мише, который замер, разглядывая две необыкновенно похожие картины. – Он называл самым глубоким переживанием – ощущение таинственности. И я бьюсь об заклад, что почувствовал это, когда смотрел на твои ледяные скульптуры. Каким-то образом ты пролез мне в душу и сделал ее чуть лучше… сынок.

– Я помню, тогда ты сказал, что наконец увидел мою руку, – Миша замешкался, а потом произнес тихо, еле размыкая губы, будто спрашивая, – отец?..

Павел Львович неуклюже похлопал его по плечу. Они некоторое время так и стояли друг напротив друга, боясь спугнуть этот миг, а потом крепко обнялись. И Миша шепнул сестре:

– Мы немного прогуляемся, ладно?

Отец и сын вышли на улицу. Им нужно было о многом поговорить, и одной комнаты для этого было мало. А Саша осталась стоять среди портретов. Она еще долго вглядывалась в лица двух девушек, подмечая их сходство и различия. Пытаясь найти где-то между легкими штрихами и густыми мазками правду взрослой дочери и юной матери. А рядом по пыльному подоконнику, любуясь диковинным зимним днем, ползала живучая муха…

Глава семнадцатая

О чем молчит дорога

Миша шел рядом с отцом, пытаясь хоть как-то осознать случившееся. Пусть он давно уже догадывался, что в семье ему многое недоговаривали. И поверить в то, что папа был немощным больным, ушедшим задолго до рождения сына, никак не получалось. Но всерьез задуматься о том, кто же его настоящий отец, тем самым окончательно признав ложь родных, у Миши никогда не хватало духа. Он и так неплохо жил, окруженный любовью и заботой. А поиски требовали усилий, какого-то целенаправленного движения, к чему Миша был абсолютно не склонен. И сейчас впервые начинал понимать – вероятно, бездействие могло бы сыграть с ним злую шутку. Если бы не обстоятельства, не Сашина юношеская пылкость, Павел Львович ушел бы раньше, чем Миша посмотрел на него как на отца, и вряд ли когда-нибудь смог бы себе это простить. С рождения учитель постоянно был рядом – любящий, терпеливый, мягкий. Готовый выслушать, прийти на помощь, отдать всего себя. По сути, он всегда заменял Мише папу. Вот только заменять отца и быть им, как оказалось, вещи совершенно разные. Но только сейчас это становилось очевидным. Будто кровное родство пело в жилах, прибавляя сил и желаний. Мише очень хотелось говорить, но как-то по-новому, чтобы стать еще ближе. Правда, как это сделать, он толком не знал. Какие слова подобрать? Как объясниться в любви человеку, которого знаешь всю жизнь? Оказывается, это очень непривычно. Неловко. И Миша краснел, косился на отца, пытаясь сохранить в себе этот день, спрятать от прошлого и будущего. Сколько раз они вот так ходили вместе, выбирая места для установки мольберта, либо просто отправлялись на рыбалку. И почему-то с Павлом Львовичем – другом семьи, учителем ему было куда проще, чем теперь – с отцом. Что-то должно было измениться, но Миша не знал, что именно. Ни дорога, ни знакомые дворы не хотели подсказывать ему ответ. Да и сам отец пока не решался начать разговор. Кто знает, что творилось у него внутри. Быть может, он боялся Мишиного гнева или осуждения. Быть может – простого непонимания. Наверное, если бы он узнал, что душа сына полна лишь любовью и сочувствием, разговор сложился бы быстрее. Ни тени обиды не было в Мишиных мыслях. Лишь радость – теперь он знал свои корни, сомнения и тревоги ушли. Наступило время ясности. Теперь Мише была понятна его близость с учителем, тяга как можно больше времени находиться рядом. Их схожесть и принятие друг друга. Да и какое право Миша имел осуждать отца за любовь, которой сам еще не познал. Он мог лишь быть благодарен за верность и мужское плечо, которое всегда оказывалось рядом, стоило лишь захотеть. Сколько раз Павел Львович утешал и наставлял его после мальчишеских ссор или драк. Сколько раз смягчал семейные конфликты, становясь на Мишину сторону. А уж как обучал вождению, разрешая садиться за руль «Божьей коровки» с первых классов школы. Сначала не выгоняя машину со двора. А потом, потихоньку, усаживая Мишу к себе на колени, он колесил с ним по узеньким улочкам между бревенчатых домов истринских окраин. Тарахтел мотор, и машина тряслась, а порой визжала тормозами, так что пыль и щебень отлетали от колес. А Миша был счастлив и чувствовал себя настоящим водителем – смелым и отважным. Тогда, в детстве, он мечтал о дальних странах, великих свершениях, быть может, подвигах! И куда же подевались эти мечты? Видимо, с возрастом у них появляется вес, а порой – даже цена. И уж точно – для их осуществления нужно великое непоколебимое и деятельное стремление. Тогда мечты пугаются, пропадают. Вдруг оказывается, что каждая возможность хранит в себе обязанность, как шкатулка с секретом. Только лишь в детстве продукты растут в холодильнике, одежда – в шкафу, а деньги – в карманах. И когда вдруг оказывается, что для того, чтобы стать путешественником, мореплавателем, археологом или охотником на крокодилов недостаточно просто лечь в кровать и закрыть глаза, мечта начинает бледнеть. А потом совсем пропадает: узнав о конкурсе в исторический вуз, морской болезни или малярии…