Читать книгу "Ресторан "Хиллс" - Матиас Фалдбаккен"

– Требуется обслужить и 7, и 12, – указывает он.

– Разумеется, – говорю я, глядя ему прямо в глаза, как я научился делать, невзирая на собственную врожденную безавторитетность; у меня хорошо получается такой вызывающий взгляд прямо в лицо. Изнутри меня может раздирать на части, но встать столбом с дебильной, но абсолютно непроницаемой «гордостью» официанта и пялиться человеку в глаза, это пожалуйста. Я не отступаю. Я использую собственное лицо, чтобы сказать Мэтру в лицо «разумеется». Физия Мэтра лоснится от лосьона. Его лицо демонстрирует эдакий надсадный эффект влажного лица в сочетании с сухостью волос. Не лучше бы наоборот?

– И будь добр, сделай что-нибудь с этой капустой.

– Флорист только что уехал, мне его вернуть?

– А для чего тебе флорист?

– Чтобы занялся капустой.

Мэтр трет глаза. Выглядит это совершенно гротескно. Как ему удается давить на подглазные мешки, чтобы они при этом не лопнули?

– Не понял, – устало произносит он.

– Что это за флористика такая, оставить нам вторничную брассику вонять разложением и навозом, – говорю я. – Пусть разберется с этим.

К моему ужасу, Мэтр продолжает тереть глаза, удрученно показывая левой рукой в сторону барной стойки. Там лежит романеско. Тьфу ты.

– Не многовато ли нам капусты, – говорит он.

– Э… разумеется, – говорю я и припускаю в сторону романеско, словно мне наподдали под зад. – Романеско, да. Извините, мне очень жаль.

– Юная дама обратила на нее мое внимание, – говорит Мэтр, понизив голос и торопливо кивнув в сторону Дамы-детки, которая так и не сдвинулась со своего места возле портьеры.

– На что?

– Что ты оставил здесь овощ.

– А, вот оно что, – говорю я, хватаю романеско обеими руками и чувствую, как все во мне опускается. – И что же она сказала?

– Она сказала, что ты оставил капусту.

– Понятно.

– Рад, что тебе понятно.

– Но что она сказала?

– То есть?

– Как она это сказала?

– Как она это сказала? Открыв рот, полагаю.

– Я понимаю. Но как вы узнали, что она именно меня имеет в виду?

Мэтр прекращает потирания и роняет руку словно гирю. Так и стоит пару секунд с закрытыми глазами, словно заснув в вертикальном положении. Потом – с некоторым напряжением лицевых мышц, которое начинается с того, что он выгибает брови дугой с целью приподнять тяжелые веки, а продолжается тем, что он открывает рот и зевает, чтобы оттянуть книзу и подглазные мешки – ему удается разъединить веко и мешок, так что образуется узенькая щелочка, и он может приступить к репетитивному миганию/прищуриванию, благодаря чему постепенно фокусирует взгляд на окружающем; очень похоже на млекопитающее, впервые после рождения открывающее глазки.

– И так понятно было, – говорит он, широко разевая рот.

– Ну если так, – говорю я.

– Так, – говорит Мэтр.

– Но она не знает, как меня зовут.

– Посмотрим, сказал слепой глухому, – говорит он, исполненный комического воодушевления. Вот он еще будет передо мной комедию ломать.

Романеско своим остреньким кончиком повернута к высокому стулу, на котором восседала Дама-детка, пока не переместилась за другой стол; обращена к барному табурету, это такой высокий стул. Мимо походкой усердного исполнителя торопится Ванесса, и я хватаюсь за подвернувшуюся возможность делегировать поручение.

– Эй, – окликаю я Ванессу.

Чуть резковато. Ванесса от моего голоса вздрагивает.

– Ты не могла бы позвонить флористу?

– А он разве не был у нас только что?

– Был, но, к сожалению, не выполнил свою работу.

– Сейчас позвоню, – говорит Ванесса, почесывая ежик волос.

Приходит Анна

Из-за портьерной драпировки появляется блистающий здоровьем и энергией Блез Энгельберт. Он весь светится. Сегодня он одет особенно тщательно. Вот это костюм. Все мы привыкли видеть здесь высококачественные костюмы, но это нечто из ряда вон выходящее. Покрой. Ткань. Все остромодное, острее меча из узорчатой дамасской стали. Возможно, эту метафору я почерпнул из малоподходящей культурной сферы, но это не так важно. Если у человека достаточно фантазии, чтобы перевести британское портновское искусство на язык традиционного сирийского кузнечного мастерства, то он легко представит себе, как сейчас выглядит Блез Энгельберт – он одет по последней моде, он остромоден, остер как дамасская сталь. Ничего подобного я никогда не видел. Даже Метрдотель отпускает ему сдержанный, но недвусмысленный комплимент, а такое случается не каждый день. Мэтр комплиментами не разбрасывается.

– Ну, скажу я вам, – говорю я, когда Блез проходит мимо меня.

– Да вот, – говорит он; он знает, о чем я.

– Это просто нечто, – абстрактно произношу я.

– Ну да, – говорит Блез.

Думается мне, нужно дожить до моего возраста, чтобы оценить подобный лацкан. Такое впечатление, что дети, вообще молодежь – со всей их гиперчувствительностью по отношению к еде и прочим подобным вещам – не замечают как раз те подробности, что имеют значение. Дети не обращают внимания на мелкие детали. На зажженную в уголке свечу, которая сразу же меняет настроение в комнате. На подходящий или неподходящий стул, украшающий или обезображивающий интерьер. И напротив – насколько же тонко настроен аппарат чувственного восприятия в моем возрасте. Меня никогда не укачивает в машинах, я могу есть заплесневелый сыр и рыбу с душком. Я могу спокойно жевать жилы и волоконца, не ощущая позывов к рвоте; в детстве я этого не мог. В каше может быть сколько угодно комков. Могу хлестать водку, не ведя бровью. Для ребенка это невозможно. Но если приоткроется дверь и я почувствую малейший сквозняк у своих ног, тончайшую струйку холода, вот на это я отреагирую. И сильно отреагирую. Это где же не закрыта дверь, задумаюсь я тогда. Ребенком я мог часами болтаться по улицам в промокшей обуви и даже не замечать этого. Когда я дома разувался, шерстяные носки оказывались такими мокрыми, что от меня несло овчиной. У меня обламывались ногти, но я замечал это, только когда было уже слишком поздно. В девятилетнем возрасте я бы и не заметил мастерски обработанного лацкана на пиджаке Блеза Энгельберта. Лацкан остался бы для меня незримым. Теперь же этот лацкан единственное, что я вижу. Непревзойденный лацкан, нет, никогда подобных не видал.

Дама-детка вспархивает из-за мраморного столика, словно все было схореографировано, и вслед за Блезом следует к столику 10, это мой столик. Вот теперь выдвинуть для нее стул будет уместно. Дама-детка протягивает Блезу руку, Блез галантно принимает ее. Я берусь за спинку стула, на который, по моим представлениям, сядет Дама-детка, и отодвигаю его, другой рукой «указывая», куда ей можно/должно/следует/положено/рекомендуется сесть: сюда, на выдвинутый мною стул.