Читать книгу "Императрица Елизавета Петровна - Нина Соротокина"

Теперь о любви к нарядам. Сочиняя наряды себе и другим, разбирая украшения и драгоценные ткани, она находила в этом такую радость, ощущала такую полноту жизни, которую иным испытать не дано. Это был ее художественный поиск, ее потребность. Юдашкин в юбке, при этом не заикающийся, мелкого роста мужчина, а русская красавица со всей полнотой власти. Вот и результат. Она могла жить только так, а не иначе.

Если бы не было в этой заботе о собственной красоте привкуса скандала, то об излишествах императрицы в платьях, чулках и башмаках никто бы и не вспомнил. Вот цифры: во время пожара в московском дворце там сгорело четыре тысячи платьев, после смерти Елизаветы осталось пятнадцать тысяч платьев, тысяча пар обуви, а еще более сотни кусков французских тканей. В чем в чем, а в модах она разбиралась. В порт приходил корабль из Франции. Об этом ей сообщали первой. Она сразу направляла своих людей на борт судна, чтобы ткани или косметика, если таковые имелись, не успели попасть прежде к госпожам Румянцевой или Нарышкиной, или, не приведи Господь, в модную лавку, в распродажу.

Валишевский пишет, что в 1760 году, то есть за год до ее смерти, посланник Бехтеев в Париже, направленный туда для возобновления дипломатических отношений между нашими странами, был еще всерьез озабочен тем, чтобы привести в Петербург модные шелковые чулки для императрицы. А ведь это было за год до ее смерти! Правда, Елизавете было всего 52 года, мы сейчас это называем деликатно «бальзаковский возраст» (у Бальзака, правда, фигурировала цифра тридцать), а в XVIII веке это был возраст старости. Екатерина в «Записках» называет императрицу этого периода – колода! Понятно, что для молодой женщины интерес старухи к чулкам кажется смешным.

Но я на стороне Елизаветы. Одна моя приятельница, тоже красавица, на каком-то возрастном этапе вдруг сказала грустно: «Знаешь, меня перестали “видеть” в метро». То есть раньше она все время ловила восхищенные взгляды, а потом вдруг словно исчезла, смешалась с безликой толпой. Елизавета не могла этого допустить. Ее, конечно, всегда «видели», она была императрица, но видеть можно по-разному. Ей важно было ловить не только льстивые и подобострастные взгляды, а восхищенные, удивленные, восторженные. Это вообще свойство красивых женщин, и никуда от этого не деться.

Екатерина II пишет: «…опыт научил меня быть настороже относительно того, что высказывала государыня в гневе». А в гневе Елизавета могла вести себя совершенно непотребно. Здесь и ругань, как в портовом кабачке, и рукоприкладство; правда, отходила быстро. Я уже рассказала о случае с Лопухиной на балу. Такая же история приключилась раньше с княжнами Нарышкиными, только на этот раз не роза была в волосах, а бант, который императрица вырвала вместе с прядью волос.

С фрейлинами Елизавета была строга. Из «Записок» Екатерины мы знаем о каверзном случае, когда все фрейлины ее величества вдруг предстали перед публикой в иссиня-черных париках. Объяснялось все просто. Накануне бала в Петергофе парикмахер Елизаветы покрасил ей волосы, но перетемнил, подкачала французская краска. Императрица признавала только светлый цвет и потому страшно разгневалась. Парикмахер стал колдовать с волосами, но все испортил, они еще больше потемнели. Тогда появилась идея с черными париками – пусть у всех будут темные головы! А где найти такую уйму пристойных париков? В ход пошли старые, косматые и нечесаные, даже детские. Если парик не налезал на голову, несчастную фрейлину стригли наголо. Об этой истории в Петербурге долго судачили.

Теперь о маскарадах. Елизавете шел мужской костюм, она в нем чувствовала себя совершенно естественно со времен охоты с Петром II. Отсюда появилась придумка устраивать маскарады с обязательным переодеванием: женщины, независимо от возраста, – в мужском, а мужчины, соответственно, – в женском. Присутствие на придворных маскарадах по вторникам было обязательным, поскольку императрица сама назначала, кому на них быть. Если сказался больным, но обманул, – узнают и накажут не только штрафом, но и неудовольствием, выговором, а это еще страшнее. Кроме того, на маскараде нельзя было появляться дважды в одном и том же костюме. Чтобы приказ государыни исполнялся неукоснительно, солдаты на выходе ставили на костюме чернильную печать. Не экономь на радости!

Вот как описывает Екатерина один из этих маскарадов. Ей было тогда пятнадцать лет, и она очень веселилась. «…Нет ничего безобразнее и в то же время забавнее, как множество мужчин столь нескладно наряженных, и нет ничего более жалкого, как фигура женщин, одетых мужчинами; вполне хороша была только сама императрица, к которой мужское платье отлично шло; она была очень хороша в этих костюмах. На этих маскарадах мужчины были вообще злы как собаки, а женщины постоянно рисковали тем, что их опрокинут эти чудовищные колоссы, которые очень неловко справлялись со своими громадными фижмами и непрестанно вас задевали». На одном из маскарадов с Екатериной танцевал полонез Сиверс, высокого роста камер-юнкер. Рядом с Екатериной танцевала графиня Гендрикова. На повороте Сиверс подавал Гендриковой руку и не рассчитал – сбил графиню с ног. Падая, она толкнула Екатерину, и та упала прямо под фижмы Сиверса. «Он запутался в своему длинном платье, которое так раскачивалось, и вот мы все трое очутились на полу, и я именно у него под юбкой; меня душил смех, и я старалась встать, но пришлось нас поднять; до того трудно нам было справиться, когда мы запутались в платье Сиверса».

Понятное дело, девочке Екатерине было весело, а даме в возрасте, наверное, было не до смеха. В этом есть оттенок грубой любви в шутовству, который очень свойственен русским дворам того времени. Но Елизавета вряд ли хотела кого-то сознательно обидеть на этих маскарадах. Главное, чтоб было весело! И все смеялись, даже если у иных это был смех сквозь слезы. Но было действительно весело.

Императрице был свойственен хороший вкус, она любила, чтоб было красиво. На нее работали лучшие архитекторы. Дворцы украшала роскошная мебель, правда, ее нещадно били при переездах. Императрица с интересом относилась и к разного рода инженерным игрушкам. Во дворце была установлена подъемная машина, нечто вроде лифта: два мягких дивана поднимали гостей на второй этаж и также благополучно спускали вниз. Кто-то из дипломатов описывает даже самодвижущиеся экипажи – чудо XVIII века, которое не прижилось, кроме как во дворце.

Балы следовали один за другим, их должны были давать особы двух первых классов. Строго этикета на этих балах не придерживались, все было очень демократично. Хозяева никого не встречали и не провожали, императрица не была исключением. Вначале карты и танцы, потом ужин, на котором царская семья сидела за столом, остальные ели стоя. Поели, и опять танцевать. «Нигде не танцуют менуэт так выразительно и благопристойно, как в Петербурге», – такую оценку дал этим балам французский балетмейстер Ланде. Удивительно, но Елизавета устраивала даже детские балы, то есть разрешала детям появляться при дворе вместе с родителями. На одном из таких балов присутствовало около восьмидесяти детей с родителями и гувернантками, была там и сама императрица. Европа на эти вольности смотрела с осуждением.

Про Елизавету говорят, что ее закрутил «вихрь наслаждений», Державин, напротив, называл ее в стихах «спокойной весной». Весна – это понятно, красавиц всегда сравнивают с весенним праздником, но почему «спокойной»? Наверное, потому, что характер ее был понятен, она была нравственно здоровым человеком, без истерии, без излишней жестокости. Она подражала западным дворам, одевалась по французской моде, но при этом оставалась русской в быту и поведении. Уже пребывая на троне, она осталась верна национальным праздникам, любила святочные игры и Масленицу, щи и гречневая каша не уходили с ее стола. И, скажем еще, она была милосердна, и все это знали. В ее правление был разработан проект уголовного уложения. Комиссия по уложению постаралась, наказания в них были один страшнее другого. Елизавета отказалась их подписывать и потребовала смягчения наказаний.