Читать книгу "Моя бабушка - Лермонтов - Маша Трауб"

– А что ты с ним сделаешь?

Бабушка выяснила, что в тот день над полем летал Тенгиз – главный пилот кукурузника. И единственный. Надо было опрыскать поле, но Тенгиз накануне гулял на свадьбе брата и очень за брата радовался. Так радовался, что поутру свернул не туда. Ошибся направлением. Когда он пролетал над полем, то удивился – откуда столько людей? И почему поле стало зеленым? Сделал еще один круг, чтобы рассмотреть поподробнее – дети, женщины, парни выстроены. Пока разворачивался, случайно нажал на кнопку сброса удобрений. Не специально же! Просто свадьба у брата, так радовался за брата, так хорошо отмечали! Когда он понял, что удобрения уже сбросил, то вернулся на базу – поле назначения опрыскивать было уже нечем. Свадьба продолжала гулять, Тенгиз снова радовался за брата, который так хорошо женился – на такой красивой девушке, из такой хорошей семьи! Про удобрения он и не вспоминал. Собирался позже расспросить, что там на поле происходило – может, праздник какой. Но не до этого было – Тенгиз то тосты произносил, то танцевал. Бабушка нашла его на этой самой свадьбе и чуть не убила. Она вытащила его из-за стола, протащила к колодцу, вылила на него ведро воды и устроила допрос. Потом опять чуть не убила. И еще три раза пыталась убить. Тенгиз обещал больше не пить, никогда, опрыскать поля за свой счет, устроить детям экскурсию по кукурузнику и вести в местной школе кружок авиации. Еще бабушка потребовала у Тенгиза пройти по всем домам и объяснить перепуганным жителям, что никакой химической атаки не было. Что это он, с похмелья, распылил не туда удобрения. И извиниться. И быть готовым к тому, что его убьют перепуганные женщины. Много раз. Тенгиз не хотел ходить по домам, но бабушка его заставила. Она шла позади и пихала его своим наградным пистолетом в очередные ворота. Тенгиз знал, что бабушка, главный редактор газеты, просто так размахивать наградным пистолетом не станет. Так что покорно шел, извинялся.

Из райсовета позвонили через два дня, хотя бабушка сидела в кабинете безвылазно. Она хотела принять удар на себя.

– Ну вы… зачем же так… как же это… вы же… – сказал райсовет и положил трубку.

Алика за тот репортаж наградили премией, съемку признали лучшей. Подарили новый фотоаппарат и иностранную пленку, к которой он даже прикоснуться не мог от восторга и ужаса. Алану как председателю сельсовета выделили комбикорм на целый год. Бабушку наградили почетной грамотой. Местную больницу завалили препаратами.

Все расходились молча. Бабушка осталась сидеть в кабинете.

– Ну что ты? Все же хорошо… – подошла к ней верная подруга Варжетхан.

– Страшно. Мне было по-настоящему страшно. Как на войне, – ответила бабушка и заплакала.

При чем здесь спички?

Бабушка в осетинском селе считалась странной по многим причинам. Во-первых, она была русской, которая прекрасно писала и читала по-осетински, но не говорила, хотя все понимала. Во-вторых, она дружила с местной гадалкой, ворожеей, знахаркой и страхом всего села Варжетхан. В-третьих, моя бабушка – женщина – стала главным редактором местной газеты районного масштаба, что считалось даже не чудом, а чем-то невероятным. Продолжать можно долго. Бабушка выходила замуж тогда, когда хотела, рожала детей от того, от кого хотела. Ее дочь, Ольгу, мою маму, должны были много раз сбросить в Терек как сбежавшую невесту и опозорившую род девушку, но она уехала в Москву. Бабушка имела связи везде – от глухого аула до Москвы. Ее знали все. Ей писали письма: «Северная Осетия. Редактору Марии» или «Северная Осетия. В газету. Марии», и письма всегда доходили. Она могла достать луну с неба и погасить солнце. При этом она не умела готовить, вязать, шить и делать все то, что делают осетинские женщины. Бабушка говорила с мужчинами на равных, на всех торжествах сидела за мужским столом. Она, православная, крещеная, похоронена на старом мусульманском кладбище, среди стел стоит обычный строгий камень с пятиконечной звездой – знак ветерана войны.

Бабушку уважали в селе. Ее берегли, хранили. Главной хранительницей была, конечно, Варжетхан. Меня любили всем селом, потому что я была единственной внучкой бабушки. И меня тоже оберегали, хранили и кормили всем селом.

Если бабушка делала что-то странное, соседки собирались и обсуждали – надо ли вмешаться или не стоит? Она это делает, потому что Лермонтов или потому что плохо себя чувствует? Потом все шли к Варжетхан, и та выносила вердикт – вмешиваться или нет. Бабушку все считали немного сумасшедшей. Никто не удивлялся, если у нее в доме по ночам горел свет. Если свет горел в другом доме, то соседи обязательно бы зашли, спросили, что случилось.

Бабушке было наплевать на свой внешний вид. В шкафу висели два костюма – один повседневный, для поездок по инстанциям, другой – с орденами. Два халата. И два «рабочих» платья. Если мама привозила ей наряды из Москвы, бабушка вешала их в шкаф. Не могла надеть платье или красивую блузку. Ей было неловко, что ли. Туфли, самые модные, которые мама «доставала» в Москве, стояли в шкафу. В коробках. Мама приезжала и ругалась. Почему она их не носит? Зачем мама тратила деньги и покупала? Бабушке было неудобно.

– Ты хочешь ходить в портянках?

Да, бабушка, прошедшая всю войну, считала, что сапоги – лучшая обувь в мире и к ним обязательны портянки. Она не умела краситься, не умела наряжаться, не умела крутить бигуди. Нет, мне кажется, до войны она все это делала, а потом заставила себя забыть. Она была красавицей. С грудью, талией, светлыми волосами. Она просто не хотела тратить свое время на лишнее. Торопилась успеть в профессии. Писала каждый день, не давая себе права на отдых. Хотела успеть написать – репортаж, книгу, историю, сказку, не важно. Если не писала, то день считался прожитым зря. Пустым, бестолковым днем. Как бигуди – пустые и бестолковые.

Я тоже ходила в сандалиях или туфлях с вырезанными пальцами, когда обувь становилась мала. Бабушка брала ножницы и обрезала «перед». Мама спрашивала, как мне подошли новые, присланные ею туфли, и бабушка говорила, что не подошли – жмут, неудобно. Сколько я себя помню, я ходила в теплых штанах или рейтузах с начесом. Сверху платье или юбка, а под ними – штаны. Мама привозила мне из Москвы колготки, но никто в селе из девочек в колготках не ходил. Это даже считалось неприличным. Под школьным фартуком – теплая вязаная кофта. Бабушка не хотела, чтобы я выделялась из общей массы, как всегда выделялась моя мама. У меня были длинные волосы, без всякой челки. Я даже спрашивала у бабушки, когда смогу носить платок. Бабушка отвечала – «скоро».

Только иногда она вспоминала о том, что может быть женщиной, притом красивой. Я помню, как она приехала в Москву, и мама решила отвести ее в ресторан на ужин. Мама сводила ее парикмахерскую, где бабушке закрасили седину, сделали маникюр, педикюр. Дома бабушку ждало новое платье, туфли, чулки. Бабушка стерпела все. Но перед самым отъездом она села на диван и сказала, что никуда не поедет. Устала. Шесть драгоценных часов были потрачены впустую. И если она сейчас куда-то поедет, то вечером не напишет ни строчки. От усталости. Бабушка села за портативную механическую машинку и стала стучать по клавишам. Мама сидела в коридоре и плакала.