Читать книгу "Фицджеральд - Александр Ливергант"

В те редкие часы, когда Зельда не танцует, она пишет рассказы, «растворившись, — как заметил Фицджеральд, — в тайных закоулках своего нервного срыва». Если бы срыва! Описывает, что «довело ее до безумия и отчаяния». Уверяет, что пишет хорошую прозу. Что взялась за перо, чтобы самой платить за занятия в балетной школе. Чтобы не брать деньги у Скотта, который потом опишет эту ситуацию в одном из лучших своих рассказов — «Опять Вавилон».

В середине апреля 1930 года в парижской квартире Фицджеральдов на улице Вожирар завтракают старые, еще по Сент-Полу, друзья Скотта — Колманы. До начала занятий в балетной школе Любови Егоровой еще несколько часов, однако Зельда пребывает в тревоге — как бы не опоздать! Вскакивает из-за стола, опрометью бросается на улицу, ловит такси, в такси переодевается в балетную пачку, бормочет что-то невнятное, на светофоре выскакивает из машины и опрометью, лавируя между автомобилями, несется в студию. Дело неладно, и 23 апреля Зельду почти силком укладывают в психиатрическую больницу в Мальмисоне на окраине Парижа; первоначальный диагноз — нервный срыв. Тревога, однако, нарастает: Зельда мечется по палате и твердит себе под нос: «Это ужасно, это страшно… Что со мной будет?! Я должна работать, а не могу… Мне бы умереть, но я должна работать… Я никогда не поправлюсь… Выпустите меня… Я должна увидеть госпожу Егорову… Она доставляет мне столько радости…»

2 мая вопреки советам врачей она покидает Мальмисон и опять начинает брать уроки балета, танцует, как и раньше, до полного изнеможения. При этом ей слышатся голоса, снятся кошмары, она теряет сознание, у нее галлюцинации, она несколько раз пытается покончить с собой, врачам приходится колоть ей морфий. Спустя еще три недели, 22 мая, ее, и опять силой, везут в Швейцарию, в клинику Вальмон, она сопротивляется, твердит, что должна вернуться в Париж, что теряет драгоценное время. «Сразу же по прибытии госпожа Фицджеральд заявила, что она не больна и в клинику помещена насильственно», — записывают в приемном покое. Устраивает Скотту скандалы, после очередного обвинения мужа во всех смертных грехах успокаивается, постигает, что больна, однако не проходит и нескольких часов, как всё начинается сызнова. И только спустя две недели, когда ее переводят в «Ле Рив де Пранжен» — клинику на берегу Женевского озера, больше похожую на роскошный загородный отель с зимними садами, теннисными кортами, скульптурами и ухоженными газонами, она, наконец, приходит к выводу, что вынуждена будет бросить балет, который был для нее способом самоутвердиться, заявить о себе, быть самой собой. Успокаивает себя: «Я любила свое дело до одержимости, у меня ничего, кроме балета, в жизни не было, но раз я не могу стать великой балериной, к чему продолжать?» Сознает, что вынуждена довериться европейским знаменитостям — доктору Оскару Форелю и Паулю Ойгену Блойтеру, которые 5 июня 1930 года выносят вердикт: шизофрения.

Глава одиннадцатая

«ВСЕ СЧАСТЛИВЫЕ СЕМЬИ…»

Диагноз поставлен. Анамнез с помощью Скотта и самой Зельды собран: непростые отношения с замкнутым и мрачным отцом, от которого Зельда унаследовала рациональность, близкие отношения с матерью, ее баловавшей; больная — фаталистка, никогда не умела бороться с трудностями, постоять за себя. Последние годы вела себя временами в высшей степени странно, замкнулась в себе; увлечение балетом, литературой привело к охлаждению ко всему остальному, в том числе к мужу и даже дочери.

Скотт в возникших обстоятельствах ведет себя лучше некуда. У него ведь и раньше богемное существование, лень, пьянство, безответственность каким-то причудливым образом сочетались с умением работать на износ, широтой интересов, чувством долга — в эти месяцы обостренным как никогда. Он поселяется поблизости от клиники, в Женеве, потом в Лозанне, раз в месяц наведывается к Скотти в Париж, изредка, раз в две-три недели (частые посещения в клинике не поощряются), навещает жену, пишет ей нежные записки, шлет цветы. Пьет — но меньше обычного, обещает Форелю, велевшему «завязать», что перейдет с пива, джина и виски на вино — совсем бросить спиртное не в силах. Тестю с тещей — зачем им знать правду? — пишет, что у дочери «нервное истощение»: перетрудилась в балетной школе. Нервное истощение — у него, он недоволен собой (это чувство его уже не покинет), возбужден, тревожится за близкого человека. «Недовольство собой и тревога — вот что больше всего поглощают отпущенные нам силы», — напишет он спустя годы в «Записных книжках».

Зельда ведет себя хуже Скотта: капризничает, погружена в болезнь, в свои ощущения. Жалуется на одиночество, депрессию, упадок сил: «Не понимаю, какой смысл подвергать то немногое, что от меня еще осталось, одиночеству и тяжким лишениям». В письмах мужу (едва ли не каждодневных) обвиняет его в эгоизме, в равнодушии к ее чаяниям, пересматривает их совместную жизнь: считает, что в том, что с ней произошло, целиком виноват Скотт — пил, устраивал сцены, не работал, бросал ее одну. «Поэтому тебе и было плохо», — приходит она к выводу в одном из писем. Не вполне, однако, понятно, что — первично, а что — вторично. Скотту было плохо оттого, что он пил и не работал, или он пил и не работал оттого, что ему было плохо? Впрочем, разобраться, что из чего следует, не может никто, не только заболевшая Зельда.

Жалуется на Фореля — тот требует, чтобы Фицджеральд написал жене, что балет — не ее призвание. Просит забрать ее домой; однажды во время прогулки попыталась даже убежать, после чего ее запирают и приставляют к ней медсестру. Теперь «тяжкое лишение» номер один — несвобода: «Нет ничего более отвратительного, чем сидеть под замком. Когда человек перестает быть хозяином своей судьбы, хранителем своего глупого тщеславия и детских увеселений, он — ничто». И ведь как точно сказано; вот она, мудрость умалишенного.

Но настроение больной меняется, сегодня оно одно, завтра — совсем другое; «аффективная лабильность», — сказал бы Форель. После того как ее стали держать взаперти, пишет Форелю, что во всем виновата сама. Перкинсу — что Скотту достается: нервные болезни близкие переносят тяжелее, чем сами больные. В письмах же Скотту признается в любви: «Спокойной ночи, мой дорогой, дорогой, дорогой, дорогой» (и так раз тридцать подряд). Или вдруг заявит, что общего будущего у них нет: «Всё, что тебе захочется, у тебя будет и без меня. Заведешь себе смазливую девицу, которой будет наплевать на то, что заботило меня, и с ней будешь счастливее. У нас же с тобой все равно ничего не получится, сколько бы мы ни старались. У тебя нет ни одного качества, на котором строятся надежные отношения; ты хорош собой, и только». Насчет смазливой девицы, это она как в воду смотрела; произойдет это, правда, еще не скоро. Или же «бьет на жалость»: «Я больше не могу жить в таких условиях… Чем дольше мне придется все это выносить, тем мне будет хуже».

Ей и становится хуже. У нее галлюцинации: «Мне видятся чьи-то длинные руки на лицах, они кажутся совсем далекими и крохотными… А вот Скотт на крыше больницы, он охотится за мной». У нее нервная экзема, лечение гипнотическим сном помогает не слишком. Это ее состояние Фицджеральд опишет потом в «Ночь нежна»: «…за шесть месяцев она превратилась в сплошную болячку… Вся покрылась струпьями, точно закованная в железо. Ее мысль работала… в круге, очерченном привычными галлюцинациями». Письма Скотта оказываются терапией более действенной, чем гипноз и лекарства: он пишет Зельде длинные послания, на ее упреки и жалобы не реагирует, почти все его письма ностальгического и исповедального характера. Рефрен большинства писем: «Где я был неправ?» Теперь и Зельда склонна во всем обвинять себя. Кто же из них виноват, не прав больше? «50 процентов наших друзей и родственников, — не без юмора напишет Скотт одному из многочисленных врачей Зельды доктору Сквайрзу, — будут убеждать вас, что Зельду свел с ума мой алкоголизм. Однако другие 50 процентов возразят, что, не будь она безумной, я бы не запил». Такая вот диалектика семейной жизни. Диалектика еще и в том, что с болезнью Зельды их отношения, последние годы разладившиеся, оставлявшие желать лучшего, выправляются, они, эти отношения, конечно же, очень неровные, но становятся теперь если не лучше, то теплее, сострадательнее. Эту метаморфозу Фицджеральд опишет в конце 1930-х годов в рассказе «Этюд в гипсе». Там тоже несчастье, случившееся с одним из супругов, сближает Мартина Харриса и его жену, между ними «вновь проскакивали искры любви», беда «сыграла роль временной дамбы»[72].