Читать книгу "Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман"

Маршал военно-воздушных сил и генерал-губернатор вернулся в Северную Африку, сияя от удовольствия, несмотря на свое посещение сада с увядшими цветами на берегу Тегернзее. В Риме граф Чиано был раздражен этим до крайности, как явствует из его дневника:

«Если не считать этого, то ему понравилось само путешествие, немцы, люфтваффе – словом, все. Теперь, когда его тщеславие удовлетворено, он рассуждает как самый преданный сторонник оси. Основная мысль его отчета: исключительно мощные немецкие военно-воздушные силы, гораздо более совершенные в техническом отношении, чем наши.

Бальбо так навсегда и остался школьником, испорченным и непосредственным, жизнерадостным и невежественным – словом, человеком, который может доставить много неприятностей, но не опасным, поскольку, я думаю, он не способен стать опасным».

Галеаццо Чиано был способен на гораздо большее, что он и доказал на знаменитом заседании Большого фашистского совета в ночь с 24 на 25 июля 1943 года, подло предав своего тестя, которому был обязан всем.

Официальное римское коммюнике по итогам визита было холодным и кратким: «Дуче принял маршала военно-воздушных сил Италии Итало Бальбо, который доложил ему о своем недавнем визите в Берлин. Бальбо, в частности, описал достижения немецких военно-воздушных сил и рассказал об исключительно сердечном приеме, оказанном ему фюрером, Герингом, офицерами люфтваффе и других родов войск и немецким народом».

В заключение могу сказать только одно – даже после своего возвращения из Германии Бальбо не перестал осознавать ту огромную опасность, которую война в Средиземноморье представляла для Италии и в особенности для ее африканских колоний. Если бы в окружении Муссолини было побольше таких людей, как Бальбо, и поменьше таких, как Чиано, и если бы самолет маршала авиации не был сбит сразу же после начала войны, судьба Италии, возможно, была бы не такой плачевной.

В мои намерения не входит подробное описание той европейской драмы, которая разыгралась в 1938 году. К тем горам книг, которые были написаны о Мюнхенской конференции 28 сентября, я могу добавить лишь свои личные впечатления и наблюдения. Впрочем, из этих наблюдений я сделал один вывод: хотя англичане и французы сумели в той ситуации еще раз спасти мир от войны, их слабые, робкие и неуверенные действия, вне всякого сомнения, проложили дорогу ко Второй мировой войне. Западные демократии в конце концов избавились от уважения к обоим диктаторам и от страха перед ними, а сами диктаторы в результате всех этих событий почувствовали себя всемогущими и неуязвимыми. Гитлер никогда не высказывал своей главной идеи с такой ясностью, как перед началом Мюнхенской конференции, пока он ехал в специальном поезде Муссолини из Куфштейна в Мюнхен: «Придет день, когда мы вместе выйдем на поле боя против Франции и Англии. Все будет зависеть от того, произойдет ли это тогда, когда дуче и я будем по-прежнему стоять во главе наших стран и обладать всей полнотой власти».

Мне грустно оттого, что мое перо не обладает той язвительной властью, которой обладали Сен-Симон или кардинал де Рец. Сколько материала о Мюнхене почерпнули бы они из того, что, по словам Ранке, «в обычной ситуации передается из уст в уста»! Никогда еще политики «мирового масштаба» не казались мне такими крошечными, и никогда еще я не презирал их сильнее, чем во время заседаний во дворце принца Карла и на личной квартире Гитлера на мюнхенской Принцрегентплац.

Даладье то впадал в апатию, то возбуждался до слез. Он больше всего беспокоился о том, хватит ли на всех запасов перно, и господин Вальтершпиль поставлял это вино с той же самой безразличной регулярностью, с какой он снабжал продуктами кухню Гиммлера в Тегернзее. Чиано стало жалко своего парижского коллегу, и он принялся рассказывать фривольные анекдоты, чтобы рассмешить его и Франсуа-Понсе, прожженного интригана, который в ту пору был французским послом в Берлине. Чемберлен, вышедший из самолета под зонтиком, что вызвало насмешливые улыбки у солдат элитных войск, выстроившихся по периметру летного поля, без сомнения, поддерживал тесную связь с каким-то невидимым англиканским или пуританским божеством, но не имел той имперской ауры, которая окружала Бенджамино Дизраэли и произвела столь сильное впечатление на Бисмарка во время Берлинского конгресса. Чемберлен играл роль мученика, и можно только с грустью предполагать, что произошло бы, если бы диктаторам пришлось противостоять такому человеку, как Черчилль.

Настроение обоих диктаторов тоже было различным. Адольф Гитлер был расстроен тем, что его намерения развязать войну были пресечены в самом начале, и его разочарование разделяли с ним все другие нацистские лидеры, за одним-единственным исключением. Герман Геринг был рад успеху конференции, и его радость показалась мне истинной и непритворной. Муссолини, который почти единолично руководил конференцией, несомненно, чувствовал себя на вершине славы.

Через много лет, когда его слава испарилась, он рассказал мне о Мюнхене. Это была моя последняя личная аудиенция с ним, состоявшаяся буквально за несколько дней до того, как он был казнен в Донго в апреле 1945 года. Случилось чудо, рассказывал он, и этим чудом был Мюнхен. Все еще властные глаза засветились прежним огнем, и усталая съежившаяся фигура с лысеющей головой римского императора при воспоминании о былых славных днях снова выпрямилась. Я тоже вспомнил эту конференцию. Фактически Муссолини был на ней главным переводчиком. Его ломаный английский, итальянизированный французский и сомнительный немецкий стали лингвистическим «гвоздем программы», поскольку все остальные три участника переговоров не знали ни одного иностранного языка. Дуче мог бы, конечно, возложить обязанности главного переводчика на неутомимого доктора Шмидта из министерства иностранных дел, но это не мешало ему сверкать, раздумывать и пытаться привести качающиеся чаши европейских весов в равновесие.

Сам Муссолини вряд ли понимал реальное значение своего звездного часа. Радостные приветственные возгласы публики, которыми он наслаждался в течение всего этого путешествия, – а надо сказать, что даже циничные мюнхенцы устроили ему в два часа ночи бурную овацию, – были столь же непонятны ему и его другу Гитлеру, как и тот неистовый восторг, который ждал его по возвращении в Италию. На какой-то краткий момент оба они стали символами миролюбия. Ликующие толпы еще плохо знали, на что способен Гитлер, а он был глубоко оскорблен всей этой пацифистской шумихой. Что касается его итальянского друга, то он никогда больше не пытался повторить театральное представление, которое принесло ему столь оглушительный успех.

Я воспользовался приглашением на обед в довольно серой личной квартире Гитлера на Принцрегентплац, чтобы насладиться зрелищем дурного вкуса преданных членов партии обоего пола, которые демонстрировали своему идолу любовь, преподнося ему чудовищные поделки ручной работы и бесчисленные сувениры и подарки всех сортов и видов. Муссолини, которого Бог лишил эстетического чувства, не нашел ничего дурного в этом зрелище, а его жена, дона Ракеле, без сомнения, получила бы истинное удовольствие.

Благодаря доброму отношению одного из знакомых адъютантов я смог заглянуть в комнату, которая обычно держалась запертой. Посередине этой комнаты, обставленной светлой мебелью, стоял бронзовый бюст улыбающейся девушки. Эта девушка, племянница Гитлера по имени Гели Раубаль, стала жертвой трагедии, которую диктатор так и не смог забыть. 17 сентября 1931 года, в этой самой комнате, она выстрелила в себя из пистолета, который вытащила из стола своего дяди.