Читать книгу "Империя должна умереть - Михаил Зыгарь"

В самом известном эпизоде очерка Короленко три еврея – двое мужчин и девочка – забираются на чердак и, услышав шум погони, начинают ломать крышу, чтобы выбраться наверх. «Нужно было много отчаяния, чтобы в несколько минут смертельной опасности голыми руками пробить это отверстие. Но это им удалось: они хотели во что бы то ни стало взобраться наверх. Там был опять свет солнца, кругом стояли дома, были люди, толпа людей, городовой "бляха № 148", патрули…» – пишет Короленко. Трое выбираются на крышу – и толпа начинает над ними издеваться. Сначала им под ноги закидывают синий умывальный таз. («Таз ударялся о крышу и звенел, и, вероятно, толпа смеялась…») Потом всех троих сбрасывают вниз. Девочка падает в гору пуха и выживает, мужчин убивают.

«Раненые Маклин и Берлацкий ушиблись при падении, а затем подлая толпа охочих палачей добила их дрючками и со смехом закидала горой пуха… Потом на это место вылили несколько бочек вина, и несчастные жертвы (о Маклине говорят положительно, что он несколько часов был еще жив) задыхались в этой грязной луже из уличной пыли, вина и пуха». В пять часов вечера губернатор получает долгожданный приказ, и спокойствие в городе восстанавливается. Всего, по официальным данным, погибло 43 человека, из них 38 евреев.

После кишиневского погрома отряды самообороны создаются в черте оседлости повсеместно. Спустя месяц попытка погрома в Гомеле превращается в полномасштабную битву: гибнет пять евреев и четверо христиан. «Еврейская улица до Кишинева и еврейская улица после Кишинева – не одно и то же… – вспоминает одессит Владимир Жаботинский. – Позор Кишинева был последним позором. Затем был Гомель… Скорбь еврейская повторилась беспощаднее прежней, но позор не повторился».

Погром на весь мир

Кишиневский погром становится главной новостью в стране, о нем пишет вся российская, а затем и мировая пресса, европейские правозащитные организации начинают сбор пожертвований в пользу пострадавших евреев. Первая реакция в России однозначная: погром осуждают все, и Лев Толстой, и даже Иоанн Кронштадтский, самый популярный священник в стране: «…какое тупоумие русских людей! – пишет он в своем воззвании к кишиневским христианам. – Какое неверие! Какое заблуждение! Вместо праздника христианского они устроили скверноубийственный праздник сатане, землю превратили как бы в ад. Русский народ, братья наши! Что вы делаете? Зачем вы сделались варварами – громилами и разбойниками людей, живущих в одном с вами Отечестве?»

Однако вскоре тональность меняется. Владимир Короленко приезжает на место событий, пишет очерк «Дом № 13» – и его запрещает цензура. Зато петербургская газета «Знамя», издаваемая все тем же Павлом Крушеваном, публикует собственную версию происходящего. Евреи якобы нападали первыми и сами спровоцировали погром. Националисты возмущены тем, как пишет о погроме западная пресса, сбором пожертвований, тем, что на скамье подсудимых оказались только христиане.

Иоанн Кронштадтский теперь уже пишет в «Знамя» письмо с извинениями: «Из последующих… газетных известий… я достоверно убедился, что евреи сами были причиною того буйства, увечий, которые ознаменовали 6-е и 7-е числа апреля. Уверился я, что христиане в конце концов остались обиженными, а евреи за понесённые убытки и увечья сугубо награждёнными от своих и чужих собратий… А потому взываю к христианам кишиневским: простите исключительно только к вам обращённую мною укоризну в совершившихся безобразиях. Теперь я убеждён из писем очевидцев, что нельзя обвинять одних христиан, вызванных на беспорядки евреями, и что в погроме виноваты преимущественно сами евреи».

Британская газета The Times публикует письмо, якобы отправленное министром внутренних дел Плеве бессарабскому губернатору с просьбой не применять силу против погромщиков. Письмо, очевидно, фальшивое (на самом деле Плеве увольняет кишиневского губернатора за то, что тот допустил погром), – однако мировая общественность публикации безоговорочно верит. Шокирующий – и во многом преувеличенный – репортаж о произошедшем публикует и The New York Times[26]. Кишиневский погром дает толчок мощнейшей волне еврейской эмиграции из России – прежде всего в США.

Витте в своих воспоминаниях тоже винит Плеве: «Я не решусь сказать, что Плеве непосредственно устраивал эти погромы, но он не был против этого, по его мнению, антиреволюционерного противодействия», – пишет министр финансов. По словам Витте, после погрома в Кишиневе Плеве вел переговоры с «еврейскими вожаками в Париже» и требовал убедить еврейскую молодежь «прекратить революцию» – тогда, мол, он прекратит погромы и начнет отменять стеснительные меры против евреев. Но ему, вспоминает Витте, ответили так: «Мы не в силах, ибо большая часть – молодежь, озверевшая от голода, и мы ее не держим в руках, но думаем и даже уверены, что если вы начнете проводить облегчительные относительно еврейства меры, то они успокоятся».

Беспокойство между тем только нарастает. В Петербурге, на Невском проспекте, молодой еврей по фамилии Дашевский, бывший студент киевского политехникума, бросается с ножом на Павла Крушевана. Он легко ранит его в шею. Крушеван сам хватает преступника. Другой еврей, врач, хотел оказать раненому первую помощь, сообщает репортер Короленко, но Крушеван в ужасе отказался. Пострадавший требует для Дашевского смертной казни: «На том основании, что он, г-н Крушеван, не простой человек, а человек государственной идеи». На допросе Дашевский говорит, что мстил Крушевану за кишиневский погром. В отличие от Меньшикова, Крушеван серьезно относится к «Протоколам сионских мудрецов»; на волне всеобщей истерии он публикует в «Знамени» выдержки из текста с заголовком «Программа завоевания мира евреями». Так об этом тексте узнает петербургское общество, а затем и весь мир.

Ледяная пустыня

Затея Гиппиус и Мережковского – Религиозно-философские собрания – разрастается. К 1902 году они становятся центром интеллектуальной жизни Петербурга, все стараются туда попасть: и цвет дворянства, и литераторы, и профессора. На собраниях стоят – мест не хватает. Весной 1902 года к Мережковским – знакомиться и просить билетик – приходит 23-летний поэт Александр Блок.

У Зинаиды появляется новая мечта – издавать журнал, ажиотаж вокруг собраний – «страшный шанс», считает она. Журнал получает название «Новый путь». По актуальности и звездности он должен конкурировать с «Миром искусства» – Гиппиус с Мережковским по-прежнему воюют с Дягилевым. Гиппиус пишет друзьям, что от «Мира искусства» ее журнал будет отличать «модность самая последняя», а еще «С нами – Бог!».

В «Новом пути» публикуют доклады, подготовленные для собраний, статьи туда пишут и постоянные участники собраний, вроде Василия Розанова, и модные поэты, вроде Александра Блока и Валерия Брюсова, и авторы «Мира искусства», сбежавшие от диктатуры Дягилева, – Бенуа и Бакст. Наконец, приходит и Философов – он хочет работать редактором в «Новом пути». Гиппиус охотно принимает его обратно.