Читать книгу "Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор"

Он лучше других знал дух Сараево и скрытое присутствие в нем жуткого зверя. Его отец, родившийся в других местах и, похоже, так и не привыкший к этому городу – всю свою жизнь он прожил в нем как бы временно, – с детских лет учил сына остерегаться и быть внимательным, даже с наивными друзьями детства… Деспот полагал, что это была привычная врожденная нетерпимость патриархально воспитанного сельского паренька ко всему городскому, но оказалось, что старик со знанием дела говорил, что «если в этом городе опять начнется резня, то будет она в сто раз страшнее той, что была в прошлую войну»! Так и случилось! И сейчас Деспот ощущал горечь жесточайшего поражения. Разве полвека мирной цивильной жизни, полвека домашних хлопот по хозяйству, смешанных браков, путешествий, чтения книг и наслаждений искусством ровным счетом совсем ничего не дали жителям его родного города, разве все эти годы прошли впустую?

И вот сидит он за одним столом с теми, кто на собственной шкуре испытал то, о чем так часто говорил его отец. Он слушал их скупые исповеди, мог потрогать этих людей, заглянуть в их погасшие глаза, и музыка в исполнении оркестра «Ностальгия» казалась ему почти непристойной на этих поминках по родному городу, в которые время от времени, словно варварские орды, врывался гремящий рок. Все сидящие за столом прекрасно знали, что больше никогда не увидят улиц, на которых они выросли и с которых их, ни в чем не виноватых, изгнали навсегда. И хотя Деспот уже давно не жил в своем городе, он врезался в его память глубоким незаживающим шрамом, отделяющим глубокую любовь от страстной ненависти. Он знал, что, куда бы его не забросила жизнь, ему вечно будет не хватать колыбели города в котловане, в котором невозможно толком рассмотреть, где кончаются светящиеся окна вползающих на крутые склоны кварталов и где начинаются сияющие звезды.

«В будущем жизнь моя будет подобна этим кубикам льда в стакане, бездумно звенящим до тех пор, пока совсем не растают!» – думал Деспот, ничуть не радуясь тому, что еще в давно минувшие беззаботные годы радости и благосостояния он понимал, что однажды зверь проснется.

Волшебник страны Оз

В детстве Боб не обещал ничего особенного. Был он довольно неудачливым и слишком чувствительным ребенком, больше всего на свете жаждущим любви, которой никто ему в то время дать не мог. Его пугливость выражалась в болезненной застенчивости, он страдал куда больше прочих молодых людей и куда сильнее их влюблялся в посредственных девушек, интересы которых, в свою очередь, в куда большей степени были на стороне успешных юношей, к которым Боб Деспот не принадлежал ни в малейшей степени. Несчастные влюбленности стали вехами, обозначившими его путь в общественную жизнь. В поисках любви он отчаянно работал над собой до тех пор, пока не достиг таких высот, на которых его многочисленные недостатки обратились симпатичными достоинствами. Он начинал учиться на разных факультетах и бросал их, как только становилось скучно. Так, записался он на курс по истории искусства, но несколько вводных лекций о неолите, шумерах, ассирийцах и вавилонянах напрочь отбили интерес к теме… Ему было скучно даже тогда, когда он физически коснулся пальцами праха и пепла Вавилона, показавшегося ему «заброшенным пыльным кирпичным заводом». Ему хотелось заняться искусством двадцатого века, а его преподавали только на последнем курсе. Так что не оставалось ничего иного, как распрощаться с факультетом и взяться за изучение английского, однако некоторое время спустя он обнаружил, что там на самом деле изучают английский, а не американский вариант этого «общего языка, который разделяет два народа». Так получилось, что Боб научился этому языку еще в детстве. Он вырос рядом с американским консульством – красивой виллой Мандича довоенной постройки, с небольшим парком, царящим над сараевскими крышами, ниспадавшими к городскому рынку Маркаламе (Markthalle), а Пегги, дочь консула, стала его первой любовью. Они играли в ее парке и в его саду, и консул настоял, чтобы маленький Слободан учил его дочь сербскому языку, а она, в ответ на эту услугу, обучила его английскому. Большую часть свободного времени он проводил в консульстве, поражавшем его своими чудесами. Комнаты, от стены до стены застеленные толстым, чувствительно мягким белым ковром, голландские люстры и мраморный камин разительно отличались от сумрачной квартиры Деспотов, скромная обстановка которой насквозь была пропитана тяжелым духом плесени и вареной баранины. Здесь, в консульстве, Боб впервые в жизни украшал невиданную елку: ее макушка упиралась в потолок, а сверкающие шары, рождественские посохи из марципана и витые полосатые конфеты прибыли аж из самой Америки. Но самым большим чудом, сразившим его, был большой ледомат, который, словно стенные часы, отсчитывал замерзшие минуты выпадающими из его недр кубиками льда. Консул, высокий мужчина лет тридцати пяти с типичным англосаксонским лицом, курил трубку, и дивный сладковатый запах ароматизированного табака плавал в комнатах. Поскольку он не был перегружен работой в этом Богом забытом балканском городе в прихожей Востока, то целыми днями слушал грампластинки с музыкой Чарли Паркера и Диззи Гиллеспи. Боб впервые услышал здесь раннего Дюка Эллингтона – таинственно переплетающиеся лианы нереальных звуков и инструментальных вскриков. Рыжая Пегги с лицом, усыпанным веснушками, была на год младше Боба, ей исполнилось девять.

– What is your name? – учила она его первым английским словам.

– Му name is Peggi? And yours?

– My name is Slobodan.

– I’ll call you Bob! – окрестила его маленькая Пегги, и это прозвище осталось за ним на всю жизнь; вся улица теперь звала его Бобом.

Они вместе пели:

Twinkle, twinkle little star, how I wander what you are.

И несколько раз, скорчившись за портьерой из тяжелого бархата медового цвета, они испуганно смотрели на улицу перед консульством, которое милицейский пост охранял от распоясавшихся демонстрантов, тыкавших сжатыми кулаками в сторону виллы Мандича, выкрикивая при этом какие-то непонятные Бобу и Пегги угрозы. Это случалось во времена знаменитых сараевских массовых помешательств, которые городские власти устраивали против американцев. Консул во время этих выходок спокойно покуривал трубку и глотал бурбон, делая вид, что ему страшно скучно.

В течение этих нескольких лет английский навсегда врезался в Бобову память, а его гортань приняла такой облик, что он выговаривал чужие слова совсем как коренной житель Нью-Йорка. Потом, годами стараясь избавиться от бедности, усредненности и серости, он мечтал опять вернуться в те счастливые консульские дни и в те прекрасные светлые ласковые комнаты, в которых жила маленькая Пегги.

Помимо английского до самого конца он оставался верен теннису. Играть он начал с пятнадцати лет. В его сараевском доме жил старый господин, довоенный теннисный тренер. Заметив однажды, как маленький Слободан с друзьями гоняет тряпичный мяч, он отозвал его в сторонку и пообещал отвести на теннисный корт, где у него все еще оставалось несколько знакомых.

– Вот вырастешь, и стыдно будет пинать мячик, а теннис тебе в жизни еще как пригодится! – сказал он ему.