Читать книгу "Царь и султан. Османская империя глазами россиян - Виктор Таки"

Наряду с опасностью физической смерти, плен представлял собой большой психологический стресс. «Потеря свободы, плен у народа невежественного и свирепого, оковы, страдания физические и душевные, тягостная разлука с семейством и всем родным, – все это страшно колебало и тяготило мои мысли», – признавался Розальон-Сошальский[285]. Этот стресс становился еще более невыносимым ввиду обманчивой близости российских войск, чей лагерь виднелся – «Как близко и как далеко!» – с дороги, что вела из Шумлы в Константинополь[286]. На пути в османскую столицу моряки «Флоры» в какой-то момент вышли на берег Эгейского моря, откуда могли видеть российские линейные корабли, которые успешно действовали против османского флота. Однако вид победоносной российской эскадры наполнял сердца российских пленных скорее тоской, чем радостью[287]. Сафонов почувствовал это особенно остро, «представляя себе соотечественников своих, сотоварищей, торжествующими владыками сих морей, страхом мусульман, а себя в рубище, в самом жалком, низком положении, страшащимся ежеминутно умереть от голода, изнурения или, подобно собаке, от руки последнего турка в забаву его или из презрения»[288].

Некоторые стороны плена уязвляли чувство собственного достоинства и офицерской чести авторов[289]. По свидетельству Розальон-Сошальского, турки, пленившие его и его товарищей в засаде под Шумлой, надевали им тонкие петли на шею. Сам автор избежал этого «знака рабства» только благодаря великодушию своего захватчика[290]. Даже без этих унизительных знаков невольнического положения офицеры «Флоры» в скором времени пообтрепались так, что их невозможно было отличить от простых матросов. По свидетельству Клемента, мундиры некоторых его товарищей были без рукавов, у других отсутствовали воротники и все вышитые золотом части, содранные конвойными[291]. В таком состоянии пленники были пригнаны во двор великого визиря, где их унижение мог наблюдать французский посланник генерал Гораций Себастиани[292].

Отсутствие вестиментарных признаков отличия размывало социальную иерархию между офицерами-дворянами и простыми солдатами, моряками. Тюремные стражи в Константинополе не позаботились поместить пленников-офицеров отдельно от остальных и даже сковали некоторых офицеров, включая Клемента, попарно с простыми солдатами. Военнопленные так же не отделялись от злейших преступников, которым отрублены были кисти рук или языки в наказание за кражу или богохульство[293]. Спустя двадцать лет Розальон-Сошальского и его товарищей не заковывали уже в тяжелые кандалы, которые до крови натирали ноги Сафонову и Клементу. Тем не менее Розальон-Сошальский и другие пленники из его группы вынуждены были провести несколько дней в обществе обычных преступников, прежде чем были переведены в более комфортное помещение на острове Халки в Мраморном море[294]. Хотя Дюгамелю посчастливилось избежать участи Сафонова, Клемента и Розальон-Сошальского, он также находил «варварским» османский обычай помещать военнопленных вместе с простыми преступниками[295].

Безоружные и бессильные, пленные офицеры были вынуждены расставаться со своими личными вещами, такими как платок, который Сафонов отдал одному из конвоиров под угрозой ятагана[296]. Автору также пришлось расстаться со всеми медными пуговицами своего мундира и использовать вместо них деревянные палочки, с презрительного одобрения того, кто его обобрал[297]. Двадцать лет спустя Розальон-Сошальский был вынужден отдать все свои деньги, часы и серебряные пуговицы от мундира османскому солдату, захватившему его в плен[298]. Попытка автора скрыть обручальное кольцо едва не стоила ему жизни, после того как его захватчик заметил след от кольца на пальце. По его собственному признанию, у Розальон-Сошальского не было шансов в завязавшейся борьбе, но он был спасен армянином, служившим врачом османского главнокомандующего (сераскера)[299]. Также и Дюгамель, попавший в плен годом позже, был вынужден отдать все свои деньги, одежду и сапоги[300].

Подобные эпизоды ставили офицеров перед непростым выбором между жизнью и достоинством. Их положение усугублялось присутствием других пленников, которые становились свидетелями поведения друг друга. Дворянская честь и сословный дух были групповыми явлениями, налагавшими серьезные ограничения на поведение офицера-дворянина в обычной жизни, и они не могли полностью исчезнуть в плену. В результате в особенно трудных обстоятельствах офицеры знатного происхождения порой должны были выбирать между физической смертью и потерей лица, или социальной смертью. В каком-то смысле эта дилемма напоминала ту, что стояла перед пленниками более раннего периода, с той только разницей, что понятие офицерской чести заменило религиозную веру. Как и их раннемодерные предшественники, благородные пленники пытались найти выход из этой непростой ситуации.

Чувство моральной амбивалентности присутствует в описании плена, оставленном Дюгамелем. Захваченный под Шумлой в 1829 году, он застал в крепости шесть других российских офицеров и 150 солдат. Однако автор вскоре оказался в привилегированном положении благодаря знакомству с неким Фроманом, саксонцем и бывшим медиком императрицы Марии-Луизы, который принял ислам и стал называться Махмудом. Фроман бежал в Османскую империю после семилетнего пребывания в австрийской тюрьме, в которую он был брошен за то, что передал послание Наполеона своей супруге во время Ста дней. Тот факт, что Дюгамель знал немецкий, вызвал у Махмуда ностальгию по родине и заставил его помочь русскому офицеру послать весточку о себе своим родственникам и российскому командованию. Ходатайство ренегата перед великим визирем позволило Дюгамелю остаться в Шумле вплоть до освобождения и тем самым избежать участи других российских пленников, которых направили в Константинополь. То обстоятельство, что Дюгамель не разделил судьбы своих товарищей, могло показаться его современникам проблематичным с моральной точки зрения, особенно ввиду того, что он был обязан этим человеку с сомнительной репутацией[301]. Дюгамель, видимо, и сам понимал моральную амбивалентность своего благодетеля-ренегата, который отверг христианство, «исполненный злобы и мести против своих гонителей» и «смешивая в своем озлоблении христиан с их верою»[302].