Читать книгу "Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак"

* * *

Графиня Вишневецкая не дожила до того почтенного возраста, когда женщину украшает терпеливое смирение с судьбой и осознанная покорность Божьей воле. Будучи при памяти, она не утруждала Дамиана родительскими наставлениями, да и вряд ли опыт ее уединенных дней в степном поместье годился этому темноволосому красавцу с горделивой осанкой и юношеским румянцем, проступавшим на матово-смуглой коже вопреки холодным петербургским туманам, долгим вечерам при свечах за ломберным столом и лишениям военных бивуаков.

И умирая, она лишь выдохнула шепотом: «Przepraszam, Domko!», легко, будто извиняясь за нечаянную заминку в дверях.

Кровь отошла горлом, и она выпрямилась на подушках, отворотив от сына свое лицо, чтобы тот не увидел и не унес в памяти подступившую к ней безобразную судорогу смерти.

Она ушла, не оставив ему ничего, кроме нескольких аргамаков на развод, в которых не знала толку сама, изящного дамского ландо, грозившего развалиться при малейшей встряске, да пришедшего в негодность имения – грузной двухэтажной постройки с крыльцом, обрамленным шаткой балюстрадой, достававшей полукруглой ротонды в парадном зале на втором этаже. Несоразмерность частей и вычурность замысла говорили о тщетных претензиях бедности.

Каждую весну мать загоралась грандиозными идеями перестройки и переделки – и всякий раз не хватало средств.

Ей так мечталось, что Дамиан будет жить в большой роскошной усадьбе, непременно с высокими белыми колоннами, увенчанными по капителям виноградными гроздьями. И не потому так хотелось ей тех колонн, что в степной глуши они могли являть признаки провинциального шика, способного возвысить ее над простоватыми соседями, хотя ее, урожденную Вишневецкую, тяготило общение с ними как с равными, когда, будучи званой на их убогие семейные праздники, приходилось улыбаться в безвкусно обставленных гостиных каким-нибудь большелапым Хряпуновым или целому выводку Голощапенков из-за того, что если, не дай Бог, совсем дойдет до разорения, эти «новые» могут дать хорошую цену за ее лошадей.

Ей снились те высокие беломраморные колонны и выпуклые пилястры в боковых простенках, узкие стрельчатые окна в лепнине и красного бархата дорожка, уходившая с пологих ступеней прямо в мокрый гравий у крыльца, где останавливались тяжелые, в золотой резьбе, допотопные дормезы опольненских гостей. Ей снилось нарядное Опольне, родовое имение Вишневецких, обещанное ей в приданое, владелицей которого она так и не стала – по собственной воле и недомыслию, по жестокой ли выходке судьбы, – она не хотела травить себя ядом прошлого и, отринув его однажды, умела всякий раз начинать жизнь сначала.

Каждое утро, отогнав сновидения, где она была знатна и богата, где мужиковатые Голощапенки, равно как и ясновельможные Потоцкие, склонялись перед ней в поклоне, где не было ни придурковатой горничной Марыльки, вечно оставляющей на паркете следы босых ног, ни развязного лакея Степана, которого ей постоянно приходилось осаживать вместо того, чтобы, как в прежние времена, сразу отослать на конюшню, и где в легком полуповороте она спокойно и величаво несла свою красивую голову с рубиновой диадемой в высоко поднятых, убранных для бала волосах сквозь анфилады зеркальных залов, – каждое утро, встав ото сна, она начинала свою жизнь сначала.

Каждое утро…

Каждое утро…

И ни разу не вырвался вопль из ее груди. Никто никогда не слышал стенаний и не видел слез этой взбалмошной графини, да их и не было у нее. В той жизни, куда она мужественно вступала по утрам супругой мелкопоместного шляхтича Ольбромского, ей было незачем плакать, все здесь обстояло пристойно и вполне благополучно.

* * *

Сколько помнил Дамиан, его легкомысленная мать обладала удивительной способностью попусту тратиться на финтифлюшки. То она едва ли не собственноручно принималась менять обивку в их видавшем виды экипаже, да так, что в конце концов сходили оси, ломались ободья и приходилось неделями сидеть без выезда; то укрывала всю мебель в доме какими-то кружевными нелепыми салфеточками с наскоро вышитыми монограммами; то впадала в меланхолию и целыми днями, не выходя из спальни, листала на постели старинные тугие эльзевиры со слипшимися страницами; а случалось, закатывала громкие скандалы, если у белошвейки не выходил по ее рисунку сборчатый рукав на капоте.

Она обожала дешевые безделушки (на настоящие-то драгоценности денег не было) и в своей захудалой Косаковке одевалась на зависть столичным модницам, вызывая у Дамиана сожаления о бессмысленных тратах.

Ему невдомек было, что с ее выдумкой и умением эффектно подавать заурядные вещи материнские наряды и причуды почти ничего им не стоили. Зато у Дамиана выработалась естественная привычка – на хуторе ли, в Петербурге ли – не распускаться ни при каких обстоятельствах, носить безукоризненное белье и платье и быть образцом комильфо что в светских гостиных, что на армейском плацу.

Она вроде и не занималась всерьез его образованием, приглашая иногда на косаковские хлеба сумрачного семинариста, цитировавшего с одинаковым напором Фому Аквинского и Аввакума, Светония и Карамзина, Гегеля и Ренана семилетнему Дамиану; а иногда изнеженного, манерного почитателя Ронсара и дю Белле, заставлявшего до тошноты заучивать неуклюжие строфы; иногда и вовсе прибивалось к их дому нечто, бормочущее «звуки божественной эллинской речи», – и в итоге, когда юного Дамиана определили в Пажеский корпус, у него, к немалому удивлению, оказались изрядные познания.

Имея дар к языкам и наукам, он и сам сумел достаточно образовать себя, чтобы находить созвучие в симфонизме платоновской души, в смутных воспоминаниях собственного сознания об извечном и безначальном, погружаться в невозмутимый пантеизм сенековской этики, оставаясь бесстрастным к обольщениям Эпикура; как предназначение своей личной судьбы воспринимал он аристократизм избранности, сквозивший у Ренана, и всем своим естеством противился прямолинейности и неодушевленному прагматизму входивших в силу материалистов.

Но упражнения мысли, гибкость ума, холодная самоирония, наконец, – что за нужда была в них гвардейскому офицеру, уже ощущавшему за собой леденеющим затылком тяжелое, смрадное дыхание грядущего века?

* * *

И прежде не привязанный к своему безрадостному дому, Дамиан и вовсе стал бывать в нем редкими наездами. Пока была жива мать, раз в два-три года появлялся на пороге статный гвардеец, почтительно целовал руку графини и несколько дней подряд терпеливо сносил всякий вздор о соседях, об овсе для лошадей, о ледащей Марыльке, о варенье и солке, о нынешней дороговизне, о починке ротонды, о чадящих лампах и пр. и пр.

Он и сам отвечал ей тем же – задумчиво рассуждал о погоде, о столичных новостях, которые ее, впрочем, мало задевали в глуши, о дворне или об урожае, о крое ее нового платья или о прочих подобных пустяках. Они могли подолгу болтать без умолку и никогда не говорили о главном, глубоком и невыразимом.

Счастливая его присутствием, лаская сына взглядом, вбирая его глазами, графиня вряд ли заботилась о том, что произносит в это время. И он, понимая ее желание, покорно поворачивался к ней всем корпусом, позволяя себя рассматривать, запоминать, чтобы потом она могла бережно перебирать в памяти каждую черточку, каждый его жест и движение до следующей встречи.