Читать книгу "Пятая колонна - Владимир Бушин"

Прекрасно. Кричали все друзья «Ура!» и вверх ермолки все бросали. Но что значит «самый значительный»? Уж если во всем веке, то — не надо скромничать — значит, самый лучший, самый выдающийся, знаменитый, наконец, великий!

Однако уже в следующем 1973 году вдруг «самым значительным» сочинением XX века был объявлен «Архипелаг ГУЛАГ», а его автор — совестью нации. Вот что писала об этом хотя бы столь многознающая Лидия Чуковская: «Я купаюсь в океане благоуханной русской речи. Перед этим все мелко. Это книга книг. Солженицын несравним ни с кем и бесспорен вне зависимости (!) от ошибок. Читаю с наслаждением, как великое совершенство. В его языке есть нечто ахматовское, пушкинское — мощь. Какой гениальный путь…» и т. д.

Тут заслуживает внимания разве что только проблема «мощи»: если сравнивать мощь и мощность языка Пушкина и Ахматовой, то в первом случае уместно вспомнить мощность Красноярской ГЭС до путинской диверсии — 6000 МВт, а во втором… Вот Ахматова писала:

Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам…

«Бросить землю» — значит перестать обрабатывать ее или улететь на другую планету. А поэтесса имела в виду бросить родную землю, родину — так и надо было сказать, но не лезло в строку, не хватило поэтической мощи, мощи языка.

А кого в 1922 году, когда написано стихотворение, Ахматова считала врагами, терзающими родину — белогвардейцев с интервентами или большевиков? Непонятно, неизвестно. Дать прямой ответ мощи опять не хватает.

И вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной…

Тот, кто бросил родную землю, удрал за рубеж, тем более в трудный для родины час — это не изгнанник, а перебежчик, даже дезертир, допустим, генерал Власов. А изгнанниками были, например, Троцкий и Солженицын, и они действительно жалки. Но и Овидий, Данте, Вольтер, Гюго, Пушкин, Лермонтов — тоже изгнанники. У кого же повернется язык презрительно назвать их жалкими? И нельзя так именовать всех заключенных, ибо они разные. Справедливо заключенный вор или бандит, такой, скажем, как Чубайс или Прохоров, разумеется, заслуживают презрения, но ведь случаются и несправедливо осужденные.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой…

Поэтесса обращается по одному и тому же адресу, но своего адресата все время называет по-разному: то это перебежчик, то изгнанник и вот теперь — странник. Но это наименование, в отличие от двух первых, совершенно нейтральное. Как же все это увязать в одно? Тут не хватит никакой мощи. У Пушкина подобный раздрай и сумятицу найти невозможно. Но это все — к слову по поводу «Архипелага».

А прошло еще несколько лет, и главный роман века уже «Дети Арбата», а совесть нации — мой сосед Анатолий Наумович Рыбаков. Потом в роли совести побывал академик Лихачев да, кажется, еще и Виктор Астафьев.

И вот теперь вдруг «Жизнь и судьба» Гроссмана — «лучший роман об Отечественной войне», «величайший роман XX века», «„Война и мир с гаком“ XX века»… А уж фильм-то — о-го-го!.. Тут и слов нет.

* * *

Так имею ли я моральное право писать о фильме, если не читал роман? Думаю, что да. Ведь он же не по роману, как «Война и мир» С. Бондарчука или «Тихий Дон» С. Герасимова, а «по мотивам» романа, сам романист не имеет к фильму никакого отношения, перед нами совершенно самостоятельное произведение. К Шолохову, например, Герасимов обращался при отборе артистов на роли. И как только увидел он Петра Глебова, так и воскликнул: «Это Гришка и есть!». Приветствовал он на роль Аксиньи и Эмму Цесарскую еще в черно-белом фильме по первой книге, и Элину Быстрицкую, одобрял и других. А тут?.. И «по мотивам» — дело темное.

Вот несколько примеров, на которые обратил внимание Олег Пухнавцев в «Литгазете». Наш наблюдатель в перископ видит, как не спеша прогуливается какая-то парочка, похоже, что влюбленные. Он сообщает данные артиллеристам. Бах! И парочки нет. Какое зверство! Даже влюбленных не щадят эти русские дикари. В другой раз — какая-то веселая возня немцев, человек десять, с верблюдом, фотографируются на нем, что ли. Бах! И нет дюжины немцев вместе с верблюдом. Злодеи!.. О. Пухнавцев пишет, что немцев жалко, а наши кажутся извергами. А мне не жалко и нет тут никаких извергов, потому что все это не что иное, как просто «комната смеха» на «Мосфильме». В Сталинграде беспощадные бои продолжались не один месяц, противники знали друг друга как облупленные, и хорошо известно им было само положение — какие места простреливаются, где находиться особенно опасно, где можно укрыться и т. п. И никакие прогулочки влюбленных на глазах у снайперов, никакие фотозатеи с верблюдами и бегемотами в зоне обстрела были совершенно немыслимы. Ну не дураки же немцы. И в романе этого «мотива» нет, ибо Гроссман был в Сталинграде и видел войну. Ну не переправлялся он там шесть раз через Волгу, как Симонов, но был же.

А вот под видом «мотива» уж просто антигроссманское вранье. На каком-то открытом месте перед строем немецких солдат торжественно поднимают фашистское знамя. «Беглым — огонь!». И горы трупов… Мерзких сталинистов и торжественность момента не остановила. А в романе, как напомнил О. Пуханцев, все по-другому. Оказывается, немцы построены не по поводу флага, неизвестно почему поднимаемого, а для созерцания казни русской женщины с малым ребенком на руках, уже облитых бензином. Им все равно было не избежать смерти. Потому и шарахнула наша пушка. Вдруг да как-нибудь наши-то спасутся?.. Вот как обходятся с «мотивами» романа создатели фильма.

Владимир Бондаренко в том же номере «ЛГ» смеется: «Вершина русской прозы XX века! Как же все мы, и правые, и левые критики прошли мимо великого писателя?». Я заглянул в биографический словарь «Русские писатели XX века». Как же мимо! Вон их сколько: Ф. Левин, Л. Шиндель, В. Оскоцкий, В. Кулиш, А. Бочаров, С. Липкин, А. Берзер, да еще не упомянутые Б. Сарнов, В. Новодворская, Т. Иванова… Правда, пейзаж несколько однообразный, но все же. А если вспомнить еще В. Войновича, Е. Боннэр да опять С. Липкина, которые помогли переправить роман за границу, то получается уж такой скучный «пейсаж». Ведь почти все свои и одного склада!

И что же тут еще о писателе? А. Бочаров сообщает, что родился он в Бердичеве, по словам Бабеля, которые вспомнил В. Бондаренко, в «нашей жидовской столице». Прекрасно. В столице! А то я думал, что в провинциальной Жмеринке. Не удивительно, что с годами столичный житель, по словам Бочарова, обрел «планетарное мышление» и «планетарные чувства». Это и позволило ему с «подлинной мощью запечатлеть смертельную битву не двух враждебных армий, не двух непримиримых держав, а двух равно тоталитарных государств. Руководствуясь общечеловеческими идеалами, писатель сумел встать выше схватки двух сил, уловив надругание над народом и свободой в обеих странах». Тут, конечно, и напоминание о том, что «исследователи (см. выше. — В.Б.) единодушно (кто бы сомневался! — В.Б.) отмечали близость дилогии к «Войне и миру» Толстого». И приводится несколько цитат из «Жизни» почему-то не совсем в духе Толстого. Например: «В Сталинградской битве выяснилось (!), как хрупка жизнь человеческая…». Неужели до этого никто не знал и не догадывался? А я-то думал, что сие печальное обстоятельство было известно еще задолго до Первой Пунической войны. Кроме того, Толстой-то не сумел встать над схваткой, он целиком на стороне своей родной русской армии, своей державы. Что же это означает? Да неужто Гроссман сумел встать выше и Толстого? Да ужель права Татьяна Иванова, шестиголовая лающая Сцилла демократии?