Читать книгу "Отчаяние - Владимир Набоков"

Но довольно, довольно… Вся эта гнусная путаница и чепуха происходит оттого, что по косности своей и тупости и предвзятости люди не узнали меня в трупe безупречного моего двойника. Принимаю с горечью и презрeнием самый факт непризнания (чье мастерство им не было омрачено?) и продолжаю вeрить в безупречность. Обвинять себя мнe не в чем. Ошибки — мнимые — мнe навязали задним числом, голословно рeшив, что самая концепция моя неправильна, и уже тогда найдя пустяшные недочеты, о которых я сам отлично знаю, и которые никакого значения не имeют при свeтe творческой удачи. Я утверждаю, что все было задумано и выполнено с предeльным искусством, что совершенство всего дeла было в нeкотором смыслe неизбeжно, слагалось как бы помимо моей воли, интуитивно, вдохновенно. И вот, для того, чтобы добиться признания, оправдать и спасти мое дeтище, пояснить миру всю глубину моего творения, я и затeял писание сего труда.

Ибо, измяв и отбросив послeднюю газету, все высосав, все узнав, сжигаемый неотвязным зудом, изощреннeйшим желанием тотчас же принять какие-то мнe одному понятные мeры, я сeл за стол и начал писать. Если бы не абсолютная вeра в свои литературные силы, в чудный дар… Сперва шло трудно, в гору, я останавливался и затeм снова писал. Мой труд, мощно изнуряя меня, давал мнe отраду. Это мучительное средство, жестокое средневeковое промывание, но оно дeйствует.

С тeх пор как я начал, прошла недeля, и вот труд мой подходит к концу. Я спокоен. В гостиницe со мной всe любезны и предупредительны. Eм я теперь не за табльдотом, а за маленьким столом у окна. Доктор одобрил мой уход и всeм объясняет чуть ли не в моем присутствии, что нервному человeку нужен покой и что музыканты вообще нервные люди. Во время обeда он часто ко мнe обращается со своего мeста, рекомендуя какое-нибудь кушание или шутливо спрашивая меня, не присоединюсь ли сегодня в видe исключения к общей трапезe, и тогда всe смотрят на меня с большим добродушием.

Но как я устал, как я смертельно устал… Бывали дни, — третьего дня, напримeр, — когда я писал с двумя небольшими перерывами девятнадцать часов подряд, а потом, вы думаете, я заснул? Нeт, я заснуть не мог, и все мое тeло тянулось и ломалось, как на дыбe. Но теперь, когда я кончаю, когда мнe, в общем, нечего больше рассказать, мнe так жалко с этой исписанной бумагой расстаться, — а расстаться нужно, перечесть, исправить, запечатать в конверт и отважно отослать, — а самому двинуться дальше, в Африку, в Азию, все равно куда, но как мнe не хочется двигаться, как я жажду покоя… Вeдь в самом дeлe: пускай читатель представит себe положение человeка, живущего под таким-то именем не потому, что другого паспорта…

ГЛАВА XI

30 марта 1931 г.

Я на новом мeстe: приключилась бeда. Думал, что будет всего десять глав, — ан нeт! Теперь вспоминаю, как увeренно, как спокойно, несмотря ни на что, я дописывал десятую, — и не дописал: горничная пришла убирать номер, я от нечего дeлать вышел в сад, — и меня обдало чeм-то тихим, райским. Я даже сначала не понял, в чем дeло, — но встряхнулся, и вдруг меня осeнило: ураганный вeтер, дувший всe эти дни, прекратился.

Воздух был дивный, летал шелковистый ивовый пух, вeчнозеленая листва прикидывалась обновленной, отливали смуглой краснотой обнаженные наполовину, атлетические торсы пробковых дубов. Я пошел вдоль шоссе, мимо покатых бурых виноградников, гдe правильными рядами стояли голые еще лозы, похожие на приземистые корявые кресты, а потом сeл на траву и, глядя через виноградники на золотую от цвeтущих кустов макушку холма, стоящего по пояс в густой дубовой листвe, и на глубокое-глубокое, голубое-голубое небо, подумал с млeющей нeжностью (ибо, может быть, главная, хоть и тайная, черта моей души — нeжность), что начинается новая простая жизнь, тяжелые творческие сны миновали… Вдали, со стороны гостиницы, показался автобус, и я рeшил в послeдний раз позабавиться чтением берлинских газет. В автобусe я сперва притворялся спящим (и даже улыбался во снe), замeтя среди пассажиров представителя ветчины, но вскорe заснул по-настоящему.

Добыв в Иксe газету, я раскрыл ее только по возвращении домой и начал читать, благодушно посмeиваясь. И вдруг расхохотался вовсю: автомобиль мой был найден.

Его исчезновение объяснилось так: трое молодцов, шедших десятого марта утром по шоссе, — безработный монтер, знакомый нам уже парикмахер и брат парикмахера, юноша без опредeленных занятий, — завидeли на дальней опушкe лeса блеск радиатора и тотчас подошли. Парикмахер, человeк положительный, чтивший закон, сказал, что надобно дождаться владeльца, а если такового не окажется, отвести машину в Кенигсдорф, но его брат и монтер, оба озорники, предложили другое. Парикмахер возразил, что этого не допустит, и углубился в лeс, посматривая по сторонам. Вскорe он нашел труп. Он поспeшил обратно к опушкe, зовя товарищей, но с ужасом увидeл, что ни их, ни машины нeт: умчались. Нeкоторое время он валандался кругом да около, дожидаясь их. Они не вернулись. Вечером он наконец рeшился рассказать полиции о своей находкe, но из братолюбия скрыл историю с машиной.

Теперь же оказывалось, что тe двое, сломав машину, спрятали ее, сами притаились было, но погодя, благоразумно объявились. «В автомобилe, — добавляла газета, — найден предмет, устанавливающий личность убитого».

Сперва я по ошибкe прочел «убийцы» и еще пуще развеселился, ибо вeдь с самого начала было извeстно, что автомобиль принадлежит мнe, — но перечел и задумался. Эта фраза раздражала меня. В ней была какая-то глупая таинственность. Конечно, я сразу сказал себe, что это либо новая уловка, либо нашли что-нибудь такое же важное, как пресловутая водка. Но все-таки мнe стало неприятно, — и нeкоторое время я даже перебирал в памяти всe предметы, участвовавшие в дeлe (вспомнил и тряпку и гнусную голубую гребенку), и так как я дeйствовал тогда отчетливо, увeренно, то без труда все прослeдил, и нашел в порядкe. Квод эрат демонстрандум.

Но покою у меня не было. Надо было дописать послeднюю главу, а вмeсто того, чтобы писать, я опять вышел, бродил до позднего времени и, придя восвояси, утомленный до послeдней степени, тотчас заснул, несмотря на смутное мое беспокойство. Мнe приснилось, что послe долгих, непоказанных во снe, подразумeваемых розысков, я нашел наконец скрывавшуюся от меня Лиду, которая спокойно сказала мнe, что все хорошо, наслeдство она получила и выходит замуж за другого, ибо меня нeт, я мертв. Проснулся я в сильнeйшем гнeвe, с безумно бьющимся сердцем, — одурачен! бессилен! — не может вeдь мертвец обратиться в суд, — да, бессилен, и она знает это! Очухавшись, я рассмeялся, — приснится же такая чепуха, — но вдруг почувствовал, что и в самом дeлe есть что-то чрезвычайно неприятное, что смeхом стряхнуть нельзя, — и не в снe дeло, а в загадочности вчерашнего извeстия: обнаружен предмет… Если дeйствительно удалось подыскать убитому имя, и если имя это правильное — тут было слишком много «если», — я вспомнил, как вчера тщательно провeрил плавные, планетные пути всeх предметов, — мог бы начертить пунктиром их орбиты, — а все-таки не успокоился.

Ища способа отвлечься от расплывчатых, невыносимых предчувствий, я собрал страницы моей рукописи, взвeсил пачку на ладони, игриво сказал «ого!» и рeшил, что прежде чeм дописать послeдние строки, все перечесть сначала. Я подумал внезапно, что предстоит мнe огромное удовольствие. В ночной рубашкe, стоя у стола, я любовно утряхивал в руках шуршащую толщу исписанных страниц. Затeм лег опять в постель, закурил папиросу, удобно устроил подушку под лопатками, — замeтил, что рукопись оставил на столe, хотя казалось мнe, что все время держу ее в руках; спокойно, не выругавшись, встал и взял ее с собой в постель, опять устроил подушку, посмотрeл на дверь, спросил себя, заперта ли она на ключ или нeт, — мнe не хотeлось прерывать чтение, чтобы впускать горничную, когда в девять часов она принесет кофе; встал еще раз — и опять спокойно, — дверь оказалась отпертой, так что можно было и не вставать; кашлянул, лег, удобно устроился, уже хотeл приступить к чтению, но тут оказалось, что у меня потухла папироса, — не в примeр нeмецким, французския требуют к себe внимания; куда дeлись спички? Только что были у меня. Я встал в третий раз, уже с легкой дрожью в руках, нашел спички за чернильницей, а вернувшись в постель, раздавил бедром другой, полный, коробок, спрятавшийся в простынях, — значит опять вставал зря. Тут я вспылил, поднял с пола рассыпавшиеся страницы рукописи, и приятное предвкушение, только что наполнявшее меня, смeнилось почти страданием, ужасным чувством, что кто-то хитрый обeщает мнe раскрыть еще и еще промахи, и только промахи. Все же, заново закурив и оглушив ударом кулака строптивую подушку, я обратился к рукописи. Меня поразило, что сверху не выставлено никакого заглавия, — мнe казалось, что я какое-то заглавие в свое время придумал, что-то, начинавшееся на «Записки…», — но чьи записки — не помнил, — и вообще «Записки» ужасно банально и скучно. Как же назвать? «Двойник»? Но это уже имeется. «Зеркало»? «Портрет автора в зеркалe»? Жеманно, приторно… «Сходство»? «Непризнанное сходство»? «Оправдание сходства»? — Суховато, с уклоном в философию… Может быть: «Отвeт критикам»? или «Поэт и чернь»? Это не так плохо — надо подумать. Сперва перечтем, сказал я вслух, а потом придумаем заглавие.