Читать книгу "Контрольный выстрел - Фридрих Незнанский"

Уж это точно! Чего с малолетства не уважал Кирилл, так это соплей, слез и прочих ласковых сю-сю. Крепким мужиком рос, с характером. Оттого наверняка и гонщиком стал, чтоб себя испытать, пройти, так сказать, по самой грани…

— А при его работе нынешней, — продолжил Олег, — тем более. Вообще-то он, конечно, зря туда пошел. Но это я так думаю. Считаю, не его это дело — детективы всякие и прочее. Он человек одной линии — и правильная она или неправильная, зато своя… А? Что? Одну минуту. Саш, извини, у меня тут…

— Все, понял. Пока, Олег.

— Да, — бросил он торопливо, — будь здоров. Звони…

Турецкому показалось, что Олег заметно почувствовал некоторое облегчение от того, что появилась причина прервать разговор. Впрочем, это его дело. А Шуру, увы, можно понять…

6

Он вышел из телефонной будки, огляделся, непонятным еще самому себе, новым взглядом окинул мельтешащую толпу, бесконечные киоски, ряды торгующих стариков и старух, продающих все что угодно — от пирожков с подозрительной начинкой до дамского нижнего белья. И отчего-то ему стало очень грустно.

Саша медленно прошелся вдоль шеренги этих вынужденных «бизнесменов», отыскал лоток, с которого торговала толстая и ленивая тетка кавказской наружности, и не без опаски купил у нее за три тысячи два здоровых, капающих жиром, чебурека. Бумага, в которую она завернула свое изделие, сразу промаслилась и обжигала пальцы. Вот уж истинно, за вкус не берусь, но горячим сделаю. Так еще его мать говорила, когда он маленьким был. Не шибко увлекалась она приготовлением пищи.

Он сел в свою разболтанную «телегу» и устроил себе довольно неплохой ленч, запивая не такие уж невкусные чебуреки крепким чаем из термоса, который постоянно заваривал дома еще с вечера. Вышвырнув в близстоящую урну жирную бумагу и вытерев ладони, наконец расслабился и закурил. И вместе со струйкой дыма, вытекающей в приспущенное боковое стекло, стали улетучиваться серьезные и обидные мысли о бренности всего сущего, о том, что красота и отвратительное безобразие почему-то всегда идут чуть ли не в обнимку, и о том, наконец, что случай в нашей жизни никогда не бывает случайным… Он размечтался о тишине и покое до такой степени, что едва ли не въявь почувствовал на своей щеке нежный, как прикосновение лепестка, поцелуй и услышал сладкий шепот: «Па-а-паа, а у меня глязные лучки…»

Турецкий вздрогнул, настолько реально услышал голосок дочери. Но вокруг шумела, базарила, билась в истерике и стреляла друг в друга толпа, город, страна, а он, волею судьбы оказавшийся в центре этой все ускоряющей свое вращение гигантской воронки, вдруг до горькой обиды почувствовал собственную униженную зависимость буквально от всего, что его окружало, и от каждого — начиная с Дениса Грязнова и кончая Президентом так называемой державы.

Посмотрел на часы и удивился: день, казалось, начался еще вчера, столько событий, даже труп в придачу, а часовая стрелка на циферблате только перевалила за полдень. Менее чем через час состоятся похороны Сергея Егоровича Алмазова в Никольском крематории. Свое присутствие там Саша счел обязательным, хотя знал твердо: убийцы не будут стоять возле гроба с заколоченной крышкой, под которой находится лишь то, что сумел идентифицировать судмедэксперт Борис Львович Градус.

7

В крематории он ожидал увидеть гораздо больше народу. Все же в мир иной ушел один из крупнейших российских финансовых деятелей, а не какой-нибудь рядовой маклер или дилер. Хотя, возможно, именно это обстоятельство, — человек-то действительно ушел, и теперь происходит лишь никому ненужная и, в сущности, пустая церемония, — и ограничило круг лиц, пришедших почтить родственника или коллегу.

Турецкий насчитал не более пятнадцати человек, среди них — вдова, одетая во все черное и оттого кажущаяся гораздо ниже своего роста; дочь Алмазова, очень похожая на фотографию своего молодого отца, тоже курносая, круглолицая, с пухлыми щеками, красными от слез; сослуживцы покойного банкира, большинство из которых были незнакомы, но их легко определить — по тому, как люди стоят, как перекидываются короткими фразами, как подходят к гробу, соблюдая определенную очередность, и все такое прочее, что становится совершенно ясным постороннему и, естественно, заинтересованному зрителю, вроде следователя.

Короче, чужих здесь не было. Даже некий молодой человек, сидящий в модерновой инвалидной коляске, и женщина — серая, бесцветная, лет, видимо, сорока, — находящиеся отдельно от провожающих и тем не менее не привлекающие к себе внимания самых близких покойного банкира, тоже не отрывались от однородной и довольно жидкой массы похоронной процессии.

Когда-то, Турецкий не мог вспомнить, то ли читал где-то, то ли слышал, неважно теперь, словом, запомнилась такая фраза, глубинную суть которой понимаешь лишь стоя на самом краю жизни или при подобных, скажем прямо, безвременных похоронах. Афористичность фразы может быть и спорной, но смысл, как говорится, извините: «Каждый свою похоронную процессию создает при жизни…» А что, думал он сейчас, не так уж и тривиально… Человек, понимаешь, претендовал на третий стул в государстве — после Президента и Премьера, — а его, эта-а… Нет, пародист из него никогда не получится, и не надо. Это ведь смешно бывает до поры до времени, а потом становится политической близорукостью. Все подобное мы уже проходили. Вчерашний Маркуша, человек самых серьезных намерений, но остряк и насмешник, великий правовед и правдолюб, оказался же в конце концов вынужденным искать «другую родину»? А куда со своими способностями до него? Или до его блистательных коллег!..

Но как же все-таки получилось, что ни одного должностного лица не явилось сюда, в Никольское? Парадоксы переходного исторического периода, во время которого каждый сам за себя? А что Бог за всех, — не надо, пожалуйста, охолонитесь, господа…

В Донском, помните, играл оркестр слепых, один вид которых вызывал соответствующие эмоции «провожающих». Здесь, в Никольском, Саша так и не понял — оркестр или фонограмма? И поскольку последние официальные слова полногрудой дамы, безумно скучающей от вынужденного траура и сообщающей, что Отечество прощается со своим гражданином, прозвучали настолько деревянно и бесчувственно, он не стал ожидать, когда провалится в черный прогал мраморного пьедестала обтянутый красной материей гроб уже однажды кремированного банкира, и потихоньку ретировался.

Не известно зачем, он обошел здание крематория, на автомобильной стоянке нашел, как ему показалось, нужную группу машин — есть же и в этих вещах своя специфика, — на всякий случай записал их номера. Причем действия были почти механическими. А кого он собирался увидеть? Убийц со спрятанными под длиннополыми пальто автоматами или помповыми ружьями? Автомобили, начиненные взрывчаткой? Или самого крестного отца российской «Коза ностры»?

Странно, что его даже и не обрадовало, а просто успокоило лишь одно обстоятельство: те, кто провожал Алмазова, сели именно в те машины, на которые он обратил свое «пристальное» внимание. Значит, не все еще потеряно. «И глаз у нашего орла — пытлив и остр». Но зачем все это ему, в конце концов?..