Читать книгу "Мамин жених - Римма Михайловна Коваленко"

понимать, им надо вести себя пристойно».

Работа меня не тяготила. В этом доме я даже кое-что постигла. Можно, оказывается, любить детей и не считать их пупом земли, «нашим будущим», как у нас это принято. Дети — люди, пока еще неумелые, ничего не сделавшие для других, вот и пусть учатся и не обижаются, что с ними строги. Одно мне там мешало — это моя зарплата: один доллар за один час. Платили только за те часы, которые я проводила с детьми во дворе. И я, гуляя с ними, поглядывала на часы: вот один доллар, а вот уже и второй. Шведка иногда говорила, когда я собиралась домой: «Если не спешите, то можете посмотреть видео». Но я в этом доме почему-то даже фильм бесплатно смотреть не могла. Мама давала советы: «Ты побольше разговаривай с детьми, это такая замечательная практика в языке». Но разговор не получался: у девочки менялись передние зубы, она шикала, фыкала, а у ее младшего брата во рту была такая каша, что ни одного слова не разобрать.

Ушла я от них легко, как только подвернулось место в Школе искусств. Мама еще не знает, но в консерваторию я больше поступать не буду. Нет, я не испортила себе руки, бренча полечки и гавоты, что-то произошло с душой. Что-то мучает меня, возмущает, а что — не всегда понимаю.

Вчера неожиданно состоялась генеральная репетиция «Бала в музее». Ничего такого не ожидали, но Вероника пришла и сказала, что объявлена генеральная в костюмах, с аксессуарами — веерами, зонтиками и прочим. Маленьких, глупеньких обрядили в белые парики, платья-кринолины, бархатные камзольчики. Цыплячьи обнаженные плечики выглядывали из кружевных декольте, тонкие в белых чулках ножки мальчиков торчали как картофельные ростки, тянулись из башмаков с большими пряжками. Танец будет изображать ожившие картины, герои выйдут из золоченых рам и станцуют нечто из прошлой жизни. Все эти фрейлины и инфанты — так сказать, классика, но кого нынче удивишь классикой? Поэтому самые ударные танцы будут исполнять герои современных картин. Эти танцоры были особенно жалкими: розовое трико имитировало голое тело, у одной девочки пупок прикрывал похожий на черную редьку пиковый туз, у другой — бубновый. У многих из париков скалились какие-то рожи.

Начальница пришла со свитой. Упитанные молодые спонсоры в красных пиджаках, с бабочками излучали благожелательность. За ними в костюмах, блестя подведенными глазами, выстроились солисты старшей группы. Я со страхом подумала, что не готова к такому завершающему, сведенному воедино прогону танца. Но во мне не нуждались. Из динамика полилась записанная на магнитофон музыка. Моя Вероника вырвалась на середину зала и закружилась, заметалась. «Здесь будут рамы, — выкрикивала она, — здесь — кулисы, здесь — занавес!» В детях уже надобности не было. Что-то случилось с Вероникой: или нервы не выдержали, или музыка сыграла с ней такую коварную шутку, она уже не просто металась по залу, а танцевала, подпрыгивая, приседая, повторяя все те движения, которым обучала своих малышей. Надо было что-то делать — все глядели на нее с недоумением — я выбежала на середину зала и за руку увела ее.

Бал не получился. Без рам, без декораций вообще было не понять, по какому поводу собрались вместе эти странные персонажи. Старшая группа демонстрировала свои гибкие талии и пестрые костюмы. Наши малыши были поживей, половчей, но путали движения, сбивались с ритма. Одна девочка то и дело сдвигала парик и чесала затылок. Но спонсоры были довольны, улыбались, начальница одобрительно кивала головой.

Потом было обсуждение. Спонсорам объяснили: это не генеральная репетиция, а сплошной экспромт, вы же понимаете, зал — не сцена, дети впервые надели костюмы. Спонсоры по-прежнему благодушно улыбались: понимаем, все понимаем. Когда обсуждение безаварийно завершилось, Игорь Николаевич вдруг выкрикнул из своего угла:

«А вам не кажется, что младшая группа — это аттракцион лилипутов?»

Все повернули к нему головы.

«Вы что-то имеете против лилипутов? — голос Начальницы прозвучал елейно. — Дорогой Игорь Николаевич, лилипуты — те же люди, такие же, как мы. Пора уже это понять. Общество становится умней и гуманней, инвалиды играют в футбол, и все этому только рады, помогают им. И вы не отказываетесь от французской гуаши, когда наши добрые спонсоры презентуют ее вам».

Она долго говорила, в конце своей речи еще раз помянула французскую гуашь и при этом глядела на нас добрейшим, любящим взглядом. И никто потом не сказал, что Игорь Николаевич совсем не хотел унизить лилипутов, он хотел сказать совсем другое. И я помалкивала, сидела, как мышь под веником, переживала за Игоря Николаевича, но вряд ли согласилась бы поменяться с ним местами, принять огонь на себя.

«Что ты так расстроилась, — сказала мне уже на улице Вероника, — ну бал в музее, вечеринка в дурдоме — нам-то что?»

«Нам то, — сказала я, — что всех нас судить надо. Мы уничтожаем недавно родившееся поколение».

«Тебя послушать, так всех этих детей надо завернуть в вату и положить куда-нибудь в тенек. Мы их закаляем, готовим к жизни».

Мы долго спорим, кричим друг на друга. Вероника знает, чем меня побольней стукнуть: «А твой Игорь Николаевич хуже всех. Знаешь, кого он растит в своей изостудии? Укрывателей ворованного». Это мне не по зубам. Какого ворованного, у кого? Может, Вероника имеет в виду французскую гуашь, которую ему дарят спонсоры? Начальница сегодня в своей речи что-то чересчур выразительно эту гуашь вспоминала. Но мне не хочется выяснять, и Веронике тоже надоел наш спор.

«Да ну их всех, — говорит она, — нашли из-за чего ссориться. У меня такая новость — умрешь не встанешь. Мы наконец-то встретились. Представляешь, пришел на свидание с цветами. Пять прекрасных оранжерейных тюльпанов. И сам красавчик. Ты что так на меня смотришь? Не соображаешь, о ком я говорю?»

На это моего соображения хватает — наконец-то этот телефонный дух материализовался. А почему бы и нет? Мало ли на свете дураков: влюбляются по телефону, женятся с досады или на спор. Но что-то происходит со мной: гляжу в глаза Веронике и улыбаюсь.

«Ты что?» — пугается она.

«Не было никакого свидания, — говорю, — и тюльпанов не было. Когда человек никого не любит, у него ничего не бывает».

«Я люблю Юру», — вдруг говорит Вероника.

«Что ж ты так: любишь одного, а бегаешь на свидание к другому?»

Лицо Вероники гаснет, ее прозрачные глаза с большими зрачками глядят на меня с укором.

«Зараза ты все-таки», — говорит она и уходит.

А я несу свой прожитый день домой, туда, где, прерываясь на неверных